– Травма часто связана с наследственным грехом, – сказал он. – В первую очередь мы должны понять, откуда исходит грех, как он просочился от отца к сыну, от матери к дочери.

Я узнал отрывок из книги «Исход», стих 20: 5, который часто цитировали в нашей церкви.

Я Господь, Бог твой, Бог-ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня.

Блондин выдал каждому из нас по пучку перетянутых резинкой цветных карандашей. Ветераны группы сразу же соскользнули со стульев вниз, чтобы начать знакомую им ежедневную работу. Я последовал их примеру. Мои колени привыкли к твердому полу: мне приходилось часами стоять коленопреклоненным перед алтарем в нашей церкви и просить Господа изменить меня. Я посещал церковь три раза в неделю на протяжении восемнадцати лет, вместе с отцом и другими внимал призывам с алтаря, слушал и старался верить в буквальное толкование Библии.

– Навязчивое поведение родителей служит плохим примером для детей, – продолжал Смид. – В этом часто и кроется ответ, корень греха.

Цветные закодированные генограммы должны были показать, с какого момента наша судьба свернула на ложный путь. Пройди по пути генеалогического древа в обратную сторону, и получишь если не ответ, то указание, поймешь причину своей извращенной сексуальности, выявишь дегенеративную ветвь, отвечающую за грех.

Я подвинул свой листок ближе к Д. С. проследила за мной взглядом, но я притворился, что не заметил.

Д. ткнул мне в ребра красным карандашом, оставив небольшой след на белой рубашке. Мой взгляд упал на его длинную руку, на кисть с фиолетовыми прожилками. Рука чертила на бумаге волнистую красную стрелу насилия, тянущуюся от отца к матери.

– Держу пари, вот корень моего греха, – сказал он.

Д. произнес это так монотонно, безэмоционально, что сложно было понять, шутит он или просто пользуется жаргоном ЛД. Мне вдруг стало интересно: был ли он таким ехидным до того, как попал сюда? И понравился бы он мне больше, если бы мы встретились в другом месте?

– Держу пари, я стал геем из-за домашнего насилия. Или, может, во всем виноваты Н, которые употреблял отец, или АБ, который сделала мать до моего рождения.

Меня поразило, что он так много знает о своей семье. Мои родители отличались скрытностью, и если они упоминали прошлое, виной тому служили случайный всплеск эмоций или очередное нравоучение.

– Не знаю, с чего начать, – сказал я, глазея на пустой лист.

С подобной проблемой я сталкивался каждый раз, когда садился писать. Со временем становилось легче. Я расслаблялся и заходил в собственное сознание через черный ход, садился, скрестив ноги, и изучал символы на бумаге.

– Начни с худшего, – улыбнулся Д., – только если худшее – не ты сам.

Трудно было рисовать генеалогическое древо, опираясь на воспоминания из раннего детства. Жизнь моего отца с того момента, как он почувствовал в себе призвание к служению, заполнила все пробелы нашей семейной истории. Его значимость для города и сообщества перевешивала все, что мы знали о себе. Я был Его Сыном, а мама – Его Женой.

Окружающие и прежде считали отца благочестивым человеком, но в пятьдесят лет он ступил на новый путь; спотыкаясь в проходе, дрожа и плача, он опустился на колени вместе со всей общиной и услышал, как священник объявил, что Господь призвал отца служить Ему.

«Я был потерян, пока не нашел свое призвание», – повторял отец на своих еженедельных проповедях по всему Арканзасу.

Он так часто говорил эти слова, что мы с мамой в конце концов поверили ему и хлопали вместе со всеми.

«Я был ничем, но Господь исцелил меня! Моя жизнь вновь обрела смысл».

Меньше чем через неделю, в середине лечения, мы с мамой должны были уехать к отцу. Его собирались рукополагать как баптистского священника. Нам предстояло подняться на ярко освещенную сцену под взорами двух сотен людей. Поездка была одобрена руководством ЛД и считалась важной частью моего развития и хорошей возможностью проверить мою преданность правому делу. В церкви нам с мамой полагалось держаться за руки, улыбаться и разражаться рыданиями в нужные моменты. Со всех концов Арканзаса туда ринутся члены Американской баптистской миссионерской ассоциации, чтобы открыто поговорить с человеком, который, как считали многие, может стать новым Петром или Павлом и чьи нравственные ориентиры достойны подражания; с тем, кто свято верит в непогрешимость Библии и кто сможет решить сложные проблемы, уже терзавшие церковь, такие как развод, внебрачное сожительство и, конечно же, гомосексуальность.

– Разберись сначала с собой, – сказал Д., добавляя последние штрихи на свою схему. Он так привык к этим упражнениям, что мог нарисовать семейное древо с закрытыми глазами. – А потом углубляйся в историю собственной семьи.

На самом верху листа я написал имена прадедушек и прабабушек, потом – дедушек и бабушек, а после – родителей. К родителям добавил еще тетушек и дядюшек и двоюродных братьев и сестер. В самом низу маленькими буквами я обозначил свое имя. Потом, следуя расшифровке генограммы, приписал не больше двух букв каждому родственнику. У дедушки были проблемы с алкоголем: А. Бабушка развелась с ним из-за проблем с алкоголем: две косые черты. Бабушка и дедушка, которые умерли один за другим: два крестика. Тетя, у которой и первый и второй мужья погибли в авиакатастрофах на пути в Сайгон, которая потом вышла еще раз замуж и развелась: линия и две косые черты. Дядя, который принимал наркотики, пил и играл в азартные игры: Н, А и $ соответственно.

Моя семейная генограмма обретала смысл с каждым закрашенным квадратиком, начертанными стрелами и буквами. Она дарила чувство защищенности: можно было обвинить во всем тех, кто шел до меня, присвоить каждому правильный символ и стереть другие характеристики. Я мог бы написать рядом со своим именем букву Г, и остальные присущие мне черты перестанут иметь значение. Возникни у меня вопрос, почему я сижу здесь среди незнакомцев, я посчитал бы список семейных грехов, пожал плечами и перешел к следующему заданию, не задавая дополнительных вопросов. Все то, о чем я так переживал, – кто я на самом деле и что привело меня сюда, в эту самую минуту, – можно было просто свернуть вместе с моей генограммой, спрятать в папку и засунуть в обширную картотеку ЛД.

– Судя по всему, у тебя много А с обеих сторон, – внимательно рассматривая мою схему, сказал Д. все тем же невыразительным тоном. – Должно быть, это сильно повлияло на твоих родителей. Знаешь, говорят, самый большой грех приходит через поколение. Ты, наверное, тот еще гей.

– Вот отстой, – сказал я, оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, что никто меня не слышал. Любые ругательства, даже самые мягкие, были строго запрещены. – Похоже, мне придется долго лечиться.

Смид подошел к нам и принялся внимательно изучать наши графики.

– Хорошая работа, – произнес он и похлопал меня по спине.

Холодные, тонкие пальцы едва коснулись меня. Позже я вновь почувствую его прикосновение, когда он приподнимет меня за локоть, чтобы выправить мою манерную осанку на нечто более подходящее гетеросексуалу, вроде расслабленной позы а-ля кроманьонец, принятой в южных городках, где я вырос.

– Чтобы я больше не слышал подобных выражений, – добавил он тихо баритоном, истощенным от напряжения. – Здесь говорят только языком Господа.

Я уловил, как С. тихо засмеялась за моей спиной.

– Салага, – прошептала она.

– Охренеть удивила! – ответил я.

Ругань прозвучала как пощечина, но она быстро взяла себя в руки и опять засмеялась. Засмеялась достаточно громко, чтобы вновь привлечь внимание Смида.

Кажется, в тот момент она была рада, что в кои-то веки не она стала предметом насмешек и что внимание людей, считавших себя счастливчиками на ее фоне (ведь она хранила гораздо более позорную тайну), переключилось на кого-то другого. Была рада, что на один миг никто не представлял ее на полу в тесной гостиной трейлера (полбанки арахисового масла темным пятном стоит на кухонной столешнице) и ее родителей, которые обнаружили свою изменившуюся до неузнаваемости дочь.