В дом Саиды-бай он прибыл около четырех и сообщил Тасним, что принес ей кое-что.

– Не дразните меня, Исхак-бхай, – сказала она, задержав на его лице взгляд своих прекрасных глаз. – Скажите же скорее, что это!

Исхак смотрел на нее и думал, что «подобна газели» – это как раз о Тасним сказано. Тонкими чертами лица, высоким ростом и гибким станом она совсем не походила на свою старшую сестру. Глубокие влажные глаза, нежное выражение лица. Такая живая и подвижная – и каждую минуту готова упорхнуть.

– Зачем вы упорствуете, называя меня «бхай»? – спросил он.

– Потому что вы мне как названый братец, – ответила Тасним. – А мне ведь так нужен брат. И в подтверждение вы принесли мне подарок. А теперь не тяните, прошу вас. Это что-нибудь из одежды?

– О нет – ваша красота не нуждается в обертке, – улыбнулся Исхак.

– Пожалуйста, не говорите так, – нахмурилась Тасним. – Апа[146] услышит, и тогда точно беды не оберешься.

– Ну, вот он…

Исхак приоткрыл сверток – то, что в нем лежало, напоминало комок зеленого пуха.

– Шерстяной клубочек? Вы хотите, чтобы я связала вам пару носков. Что ж, я не стану. У меня есть дела поинтереснее.

– И какие же, например? – поинтересовался Исхак.

– Например… – начала Тасним и умолкла.

Она смущенно глянула в большое зеркало на стене. Какие такие дела у нее были? Крошить овощи, помогая кухарке, беседовать с сестрой, читать романы, сплетничать со служанкой, думать о жизни. Но прежде чем она углубилась в раздумья на эту тему, комок зашевелился, и глаза у нее вспыхнули от радости.

– Вот видите… – сказал Исхак, – это мышка.

– Нет, – презрительно фыркнула Тасним. – Это птичка. Я вам не ребенок, знаете ли.

– А я вам не совсем брат, знаете ли, – сказал Исхак.

Он развернул платок, и они вместе посмотрели на птицу. Затем он положил платок с попугайчиком на стол рядом с краснолаковой вазой. Зеленоватый комок плоти с колючками выглядел довольно отталкивающе.

– Какой чудесный! – сказала Тасним.

– Я выбрал его нынче утром, – сказал Исхак. – Несколько часов искал, но я хотел найти то, что годится именно для вас.

Тасним посмотрела на птенца и потрогала его. Несмотря на кажущуюся колючесть, он оказался очень мягким. Цвет у него был чуточку зеленоватый, потому что перышки только начали прорастать.

– Попугайчик?

– Да, но не простой. Это горный попугай. Они разговаривают так же хорошо, как майны.

Когда умерла Мохсина-бай, ее весьма разговорчивая майна очень скоро последовала за ней.

Без майны Тасним чувствовала себя еще более одинокой, но она была благодарна Исхаку за то, что подарил ей не майну, а совсем другую птицу. Вдвойне любезно с его стороны.

– Как его зовут?

Исхак рассмеялся.

– Зачем вам его называть? Пусть будет просто «тота». Он же не боевой конь, чтобы зваться Инцитатом или Буцефалом[147].

Они стояли и не сводили глаз с птенчика попугая. И одновременно протянули руки, чтобы погладить его. Тасним поспешно отдернула руку.

– Не стесняйтесь, – подбодрил ее Исхак. – Он у меня весь день был.

– Он что-нибудь ел?

– Капельку муки с водой.

– Где они берут таких крохотных птенчиков? – спросила Тасним.

Их глаза оказались вровень, и Исхак, глядя на ее голову, покрытую желтым шарфом, поймал себя на том, что говорит, не обращая внимания на слова.

– О, их забирают из гнезда совсем маленькими… если этого не сделать, они не научатся разговаривать… и надо обязательно мальчика… у него потом появляется красивое черно-розовое ожерелье на шейке… и мальчики более умные. Самые лучшие говоруны – из предгорий, знаете ли. Их было трое из одного гнезда, и мне пришлось крепко подумать, прежде чем я выбрал…

– Вы хотите сказать, что его разлучили с братьями и сестрами? – вставила Тасним.

– Ну конечно. Это было необходимо. Если взять пару, они никогда не научатся подражать человеческой речи.

– Какая жестокость! – сказала Тасним, и глаза ее наполнились слезами.

– Но я купил его уже после того, как их забрали их гнезда, – сказал Исхак, расстроенный тем, что причинил ей боль. – Птенцов нельзя вернуть в гнездо, потому что родители их отвергнут.

Он накрыл ладонью ее ладонь (и она не отдернула руку) и сказал:

– И теперь от вас зависит, будет ли у него хорошая жизнь. Сделайте ему гнездышко из тряпочек в клетке, где ваша мама держала майну. И первое время кормите его бобовой мукой, разведенной в воде или капелькой дала, замоченного на ночь. Если ему не понравится эта клетка, я добуду для него другую.

Тасним мягко высвободила свою руку из-под руки Исхака. Бедный попугайчик, возлюбленный невольник! Он может сменить одну клетку на другую. И она может сменить эти четыре стены на другие четыре. Ее сестра, которая старше на пятнадцать лет и у которой больше опыта в этом мире, скоро все это устроит. А потом…

– Порой мне жаль, что я не умею летать… – Она осеклась в смущении.

Исхак посмотрел на нее очень серьезно:

– Это очень хорошо, что нам не дано летать, Тасним, – представьте себе, какая путаница приключилась бы! Полиции и так очень сложно контролировать движение на Чоуке, а умей мы летать, словно ходить пешком, это стало бы в сто раз труднее.

Тасним еле сдержала улыбку.

– Но было бы еще хуже, если бы птицы, подобно нам, умели только ходить, – продолжил Исхак. – Представьте себе только, как они вечерами разгуливают с тросточками по Набиганджу.

Теперь она рассмеялась. Исхак рассмеялся тоже, и оба они, в восторге от представшей их воображению картинки, почувствовали, как слезы заструились по щекам. Исхак вытер их рукой, Тасним – желтой дупаттой[148]. Смех разнесся эхом по всему дому.

Птенец ожерелового попугая сидел на столе возле краснолаковой вазы, его полупрозрачное горлышко двигалось вверх-вниз.

Саида-бай, пробудившись от послеобеденного сна, вошла в комнату и резковатым от удивления голосом поинтересовалась:

– Что это все такое, Исхак? Неужели человеку не позволено отдохнуть даже пополудни? – Тут ее глаза зацепились за птенца, сидевшего на столе, и она негодующе зацокала языком. – Нет! Больше никаких птиц в моем доме. Хватит мне того, что я вытерпела с маминой майной. – Он сделала паузу и прибавила: – Довольно с нас и одной певицы. Избавьтесь от нее.

Никто не проронил ни слова. Затем молчание прервала Саида-бай.

– Ты сегодня рано, Исхак, – сказала она.

Исхак глядел виновато. Тасним понурилась и чуть не плакала. Попугайчик сделал слабую попытку пошевелиться. Саида-бай, переведя взгляд с одного на другого, внезапно спросила:

– А вообще, где твой саранги?

Исхак сообразил, что даже не взял инструмент из дому. Щеки его вспыхнули.

– Я забыл его. Думал все время о попугае.

– Что?

– Конечно, я немедленно схожу за ним.

– Раджа Марха сообщил, что придет сегодня вечером.

– Тогда я пошел, – сказал Исхак. И прибавил, глядя на Тасним: – Мне забрать попугайчика?

– Нет-нет, – сказала Саида-бай, – с чего бы тебе его забирать? Просто принеси саранги. Только не уходи на весь день.

Исхак поспешно ретировался.

Тасним, у которой глаза уже наполнились слезами, с благодарностью посмотрела на сестру. Однако мысли Саиды-бай были сейчас далеко. Птица пробудила ее от навязчивого и странного сна, связанного со смертью матери и ее собственной юностью, – и, когда Исхак ушел, она снова погрузилась в атмосферу ужаса и даже вины. Тасним заметила, что сестра внезапно опечалилась, и взяла Саиду-бай за руку.

– Что случилось, апа? – спросила она. Она всегда обращалась к старшей сестре «апа», вкладывая в это слово нежность и уважение.

Саида-бай начала всхлипывать и крепко прижала к себе Тасним, целуя ее лоб и щеки.

– Ты – самое дорогое, что у меня есть в этом мире, – сказала она. – Да пошлет Аллах тебе счастье…