Тем самым они дали Орсеоло превосходный повод завершить начатое – если он вообще нуждался в каком-то поводе. 9 мая 1000 г., в день Вознесения, дож посетил мессу в соборе Сан-Пьетро ди Кастелло и принял из рук епископа Оливоло освященное знамя[40]. Из собора он торжественно проследовал к гавани, где уже стоял наготове огромный венецианский флот. Поднявшись на борт флагманского корабля, дож распорядился поднять якоря. Ночь они переждали в порту Езоло, а наутро следующего дня прибыли в Градо, где патриарх (все тот же наш старый знакомец, Витале Кандиано, за тридцать лет пребывания в этой должности явно утративший вкус к политическим интригам и превратившийся в верного слугу республики), встретил дожа со всеми подобающими почестями и вручил ему мощи святого Гермагора[41]. Наконец, 11 мая, изготовившись к предстоящей борьбе не только материально, но и духовно, Пьетро Орсеоло повел свои корабли через Адриатику.

В описании Иоанна Диакона путь этого флота вдоль побережья Далмации напоминает скорее триумфальное шествие, чем военную кампанию. Епископы, бароны и городские старейшины приветствовали венецианцев в каждом порту. В честь дожа устраивали общественные приемы; навстречу ему из церквей выносили святые реликвии; многие клялись дожу в вечной верности, а некоторые молодые люди по собственной инициативе вставали под венецианское знамя, чтобы присоединиться к походу. В Трау брат хорватского короля добровольно объявил себя вассалом Венеции и предоставил своего малолетнего сына в качестве заложника (позднее тот вырос и женился на дочери дожа). Впервые дож встретился с противником лицом к лицу только в Спалато, куда прибыли для переговоров пиратские вожди из устья Наренты. Корсары были не в том положении, чтобы диктовать условия: в ответ на отступление венецианского флота они согласились отказаться от ежегодной дани и прекратить нападения на венецианские суда, следующие по своим делам через Адриатику.

Увы, нарентинцы не могли говорить от имени всех прибрежных островов. Курцола[42] не проявила сговорчивость, и ее пришлось подчинить силой, а население Лагосты[43] надеялось на свою островную крепость, которая слыла неприступной, приготовилось оказать еще более серьезное сопротивление. Но венецианцы приняли вызов. Подступив к стенам крепости под градом камней, которыми осыпали их защитники, они вскоре пробили брешь в основании одной из башен – по счастливому стечению обстоятельств, именно той, в которой осажденные хранили запасы воды. После этого, как пишет Иоанн Диакон, который, по всей вероятности, присутствовал при этих событиях как друг и преданнейший слуга Орсеоло:

Подданные встретили его всеобщим ликованием, что и неудивительно. Вопрос о том, как долго нарентинские пираты будут держать свое слово, оставался открытым, но, по крайней мере, они убедились, что с Венецией шутки плохи, а судьба Лагусты стала наглядным тому примером. Кроме того, республика утвердила свою власть над восточным побережьем Адриатики. Формально эти земли все еще не принадлежали Венеции; далматинские города и селения, принесшие дожу клятву верности и пообещавшие платить ежегодную подать[45], делали аккуратные оговорки, касавшиеся общего сюзеренитета Византии, а дож, со своей стороны, охотно его признавал. Но отныне во всех основных морских портах можно было открыть торговые склады и фактории, что сулило беспрепятственную торговую экспансию вглубь Балканского полуострова.

Стратегических выгод тоже было немало: Венеция обзавелась альтернативным источником провизии на случай нужды. Несмотря на то что острова Риальто еще не были застроены полностью, пахотной земли на них уже давно не хватало для обеспечения быстро растущего населения. В отношении поставок продовольствия Венеция зависела от материка: потому-то ей и пришлось так нелегко семнадцатью годами ранее, когда Оттон II перекрыл сухопутные и речные пути к лагуне. Но отныне и в обозримом будущем любая подобная блокада не доставила бы республике никаких серьезных неудобств. Теперь достаточно было отправить несколько кораблей через Адриатику – и в считаные дни они вернулись бы со всей провизией, какая только могла понадобиться городу. Наконец, сосновые леса на Курцоле и других островах обеспечили венецианским верфям практически неистощимый запас древесины для строительства новых кораблей.

К числу почетных званий дожа добавился сладкозвучный титул Dux Dalmatiae, а в память о столь удачном походе решили, что отныне каждый год в день Вознесения – годовщину отбытия флота к берегам Далмации – сам дож и епископ Оливоло в сопровождении благородных и простых горожан будут вновь выходить в открытое море из порта Лидо для богослужения и благодарственной молитвы. Служба в те времена была короткой, а молитва – простой, хотя и не сказать что скромной: «Даруй, о Боже, нам и всем, кто плавает в море, воды покойные и тихие во веки веков!» Затем дожа и его свиту кропили святой водой, а хор между тем читал нараспев из 50-го псалма: «Окропи меня иссопом, и буду чист…»[46] – после чего остаток воды выплескивали в море. Позже эта традиция приобрела ореол почетной древности и усложнилась: в море стали бросать золотое кольцо как умилостивительный дар. Этот обычай, в свою очередь, постепенно приобрел иной смысл: его стали трактовать как символическое бракосочетание с морем (Sposalizto del Mar) и в этом качестве соблюдали до последних дней республики[47].

Для Оттона III новое тысячелетие началось далеко не так благоприятно. Ведомый своими сумасбродными политико-мистическими мечтами, молодой император обосновался в Риме, где построил великолепный дворец на Авентинском холме. Там он вел необычную жизнь, в которой роскошь причудливо смешивалась с аскетизмом. Окружив себя двором, строго соблюдавшим пышный византийский церемониал, император вкушал пищу с золотой посуды и непременно в торжественном одиночестве. Но время от времени он менял свой пурпурный далматик на простой плащ пилигрима и босиком отправлялся в паломничество к какой-нибудь дальней святыне. При этом он по-прежнему восхищался Венецией (возможно, усматривая в ней единственный в Италии город, где западная практичность сливалась воедино с византийским мистицизмом) и, как всегда, надеялся сделать ее орудием своей итальянской политики.

Но его постигло разочарование. На предложение о совместной кампании в Северной Италии, которое привезли императорские послы, прибывшие на Риальто вскоре после возвращения дожа из Далмации, Орсеоло ответил вежливым, но твердым отказом. Лучше, чем кто бы то ни было из его предшественников, он понимал, до какой степени благополучие Венеции зависит от моря. Никакие завоевания на материке не прибавили бы ничего к ее величию. Однако другое предложение, которое император передал через Иоанна Диакона примерно в то же время, наверняка заинтересовало дожа куда больше. Оттон III выражал желание тайно посетить Венецию и встретиться с Орсеоло, «дабы выслушать его мудрый совет и ради любви, которую он к нему питает».

Требование секретности трудно объяснить чем-либо иным, кроме страха перед покушением. Другие историки утверждали, что тайный характер визита связан с конфиденциальным содержанием тех вопросов, которые император желал обсудить, но публичное объявление о визите не помешало бы провести частную беседу любого рода, и к тому же через день-другой после отъезда Оттона III император и дож все равно собирались обнародовать сам факт состоявшейся встречи, если не ее подробности. Спору нет, в те времена, до эпохи Крестовых походов, императоры редко выезжали за пределы своих владений; но в данном случае поездка не была сопряжена ни с каким особенным риском. Так или иначе, Оттон III непоколебимо стоял на своем, и приготовления (в которых Иоанн Диакон участвовал как тайный посланник дожа, курсируя между двумя правителями и проведя в разъездах бóльшую часть года) затянулись и обросли многочисленными затруднениями, которых можно было бы избежать, объявив о встрече открыто. А потом все стало еще сложнее, потому что в феврале 1001 г. римляне подняли восстание против императора и выгнали его из города.