Аскольд и Дир еще давали хазарам дань, платил не только Киев – даже гордые вятичи, и те покорялись каганату. Лишь походы ильменских словен да дружин Вещего Олега, а затем и Святослава, положили этому конец.

И на тебе! Снова – здорово! Хазары, засев в Тьмутаракани, не мытьем, так катаньем планомерно брали свое, чему немало способствовал и Владимир, прозванный за все свои благодеяния Святым. Историки оправдывают его деятельность на поприще ростовщичества развитием товарно-денежной системы, но даже государственник Карамзин, – это Игорь хорошо помнил еще по институту, – не сумел умолчать о «всех смертных грехах» Красна Солнышка.

Новгород и до Владимира прекрасно обходился без засилья иноземных менял, великий город и за сто лет до него процветал, свободный от всяческой дани и унижений. Деятельность же этого «святого» – думал Игорь – сводилась, в основном, к смене одной формы ига другой. Изощренной, гибкой и еще более жестокой, потому что желтый дьявол шел рука об руку с властью божьих рабов!

Предупреждал Варяжко Ярополка Святославича – не ходи к змию в пасть. Не послушал тот слугу верного, а внял совету слуги скверного, Блуда. Владимир зарезал родного брата, изменника наградил по-свойски. Беременную невестку брата своего, Ярополка, гречанку, изнасиловал и упрятал в гарем. И рек летописец: «От греховного бо корне злые плоды бывают, от двоих отцов – от Ярополка и от Володимера».

Ненасытный в страсти Красно Солнышко не терпел, чтоб ему перечили. И не он ли пожег несчастный Полоцк, где добывал в жены себе еще и Рогнеду. Та не желала идти за «робича». Прежде чем возлечь на нее, Владимир убил отца Рогнеды, варяга [30] Рогволода, а затем и братьев своей младой жертвы.

Любят князья наши не узнанными приходить на казнь непримиримых супротивников. Позже выясняется, князь сильно недужил, а бояре радивые да заплечных дел мастера, дескать, перестарались. Простаки умиляются, кесарю сходит с рук. И не перечислить, не упомнить всего того, что творили и творят супостаты разные княжьим именем.

Не мог устоять Владимир. Сам поглядеть пришел, как по приказу княжьему вчерашнего громового кумира протащили по дорогам пыльным Киева, избили палками и скинули в Днепр.

На севере ж боярин Путята крестил новгородцев мечом, а Добрыня – огнем. Сомнительно было при этом ожидать совершенной покорности славян уготованной им участи.

… Завидев густую толпу горожан на мосту, Добрыня махнул рукой – по этой команде ратники теснее сомкнули щиты, изготовили копья. Словене попятились, загудели.

– Расходитесь? Мы за делом княжеским прибыли! Выдайте Владимиру супостатов, а зла никому не будет! – крикнул вельможа новгородцам.

– А это вот видел! Не дураки – нас на мякине не проведешь! – отозвались те вразнобой. – Не может быть веры предателю! Ты по что, гад, кумирни наши осквернил!

– Врут волхвы новгородские, потому не умильны они князю киевскому! Только он на Руси хозяин да судья – Володимир Святославлич! Расступитесь, негодники! – помогал вельможе Путята.

В ответ полетели камни, проверяя щиты да шеломы киян на прочность.

– Не желаете лада – будет вам брань! – пригрозил кулачищем Добрыня.

Дружина тронулась вперед, постепенно тесня толпу. Новгородцы скопом подались назад, и их враги оказались перед завалом из толстенных бревен.

– Придите и возьмите, псы позорные!

– Не бывать такому, чтобы отца мать поимела! – раздался голос волхва Богумила. – Мы не рабы распятому! Мы не слуги Володимиру! Так и передай слово наше, новгородское.

– Погоди! Еще сквитаемся! – пообещал Добрыня, поворачивая коня.

Град камней усилился. То тут, то там падали ратники. Иной, под дружное улюлюканье новгородцев, срывался в Волхов и, оглушенный, шел ко дну – Ящеру на прокорм.

– Станем, други, за Богов наших! Не дадим на поругание! – воодушевлял новгородцев тысяцкий Угоняй.

– Как один, станем, батюшка! – вторили ему.

Но вышло совсем иначе. По ночи ворога не устерегли. Добрынины конные отряды ворвались в город, разя направо и налево. На одной из улиц дорогу им преградила стена огня. По дощатому настилу расползалась пламенеющая смола.

– За Владимира! За князя! – проорал Путята.

– Вперед!

Всадники яростно ринулись сквозь языки пламени, прорвав неплотный строй словен… Звенели тетивы. Бились в муках израненные, обожженные кони, калеча и сминая пеших.

Многие враги были сражены меткими выстрелами, но, раскидав последних защитников, Добрынина конница лавиной стекла по улице вниз, прямо к вечевой площади. За всадниками бросились и остальные…

Народ бушевал. Друг друга никто не слушал и не слышал.

– Тише, громадяне! – взывал Богумил к землякам. – За тысяцким послано уж.

– Сбежал твой тысяцкий! – орала громада.

– Пусть выйдет к нам Угоняй! Небось, сбежал!

– Подать сюда Угоняя!

Богумил в бессилии воздел посох к небесам, но вышние Боги не слышали своего служителя.

К помосту, на котором стоял волхв, протиснулся малец, весь перемазанный кровью и сажей.

– Дедушко Богумил! Дедушко! Добрынины вои по всей стороне уж дворы жгут. Угоняя порешили… Твоих тоже…

– Ах, сучий потрох! – воскликнул жрец, и добавил, – Покарай их Боги: и выкормыша, и вуя его!

Договорить не пришлось – в тот же миг на площадь вытекла конная лава ростовцев, с коими Путята затемно перебрался через Волхов. На всем скаку всадники врезались в толпу, расчленили ее, немилосердно раздавая секущие удары. А за конными двинулись и ратники, закрепляя успех новой веры копьем.

– Пожар! Пожар! – заорали со всех концов людского моря на разные голоса.

И казавшееся великим словенское озеро стыдливо утекло, просачиваясь сквозь свободные улицы. Добрыня приказал не мешать, площадь быстро пустела.

Новгородцы отправились спасать пожитки, дружинники волочили по кровавой осенней грязюке Перунов столп, привязав его к хвостам лошадей. Столп застревал среди раздавленных и посеченных тел. Стонали раненые. Вои невозмутимо волокли Перуна к реке.

– Вот он, твой народ! Срам, да и только? – засмеялся вельможа, поглядывая из-под черных густых бровей на старика Богумила.

– Каждому воздастся по вере его и делам его! – хрипло отвечал Богумил, бросив на княжьего дядю взор, исполненный ненависти.

Над городом повисла серая дымная пелена.

Услужливый стремянной придержал Добрыниного коня. Вельможа слез на землю, теплую от пепла и ржавую от славянской крови.

Шагнув к волхву, за плечами которого уж высились каты, он схватил Богумила за бороду:

– И что, козел старый, помогли ль тебе твои бесы?

В это время к ним подъехал и Путята.

– Как? Взяли тысяцкого? – повернулся к нему Добрыня.

– Не серчай, перестарались вои! Силен оказался, гори он в пекле! – выругался Путята, и подкрепил свои слова, вытащив за волосы из мешка мертвую Угоняеву голову, хранящую зловещий оскал.

– Проклятье тебе, боярин! Будь проклято семя твое, предатель! – замахнулся на вельможу Богумил, но ударить не успел. Каты заломили руки.

Добрыня, вытащив нож, ухмыльнулся, попробовал пальцем – остер ли… И с неожиданной яростью всадил его старику в живот по самую рукоять.

Даже заплечники отшатнулись, оставили волхва. Тот скрипнул зубами, потом вдохнул полной грудью… выронил свой корявый посох и рухнул на колени, успев схватить мертвеющими перстами платье убийцы. Добрыня неловко пихнул волхва коленом. Богумил захрипел и повалился на бок, но уже на земле, скрючившись, все ж таки успел указать в сторону вельможи трясущимся пальцем:

– Ни хитру, ни горазду… Велесова суда никому не избежать!

…Ничто, даже новая вера, не могла умерить княжьего сладострастия. Владимир обрюхатил всю округу близ Киева, имея несколько сот наложниц, согласно возложенному на себя званию – так просветитель Руси улучшал породу… По всему видать еще тот кобель был, хотя и трусоват. В народе долго вспоминали ночку, что провел княже под мостом, сберегаясь от степняков. Не случайно, видать, былинный Владимир «лижет пятки» Идолищу, воссевшему во Киеве? И лизал бы до скончания веку, кабы не старый Муромец!