– О каких, собственно, элементах идет речь? – спросил Хэнк.

– Я думаю, Хэнк, нам с вами не нужно играть словами, так как мы с вами несомненно придерживаемся одного взгляда на вещи и вы не сочтете меня за человека с предрассудками. Я говорю о пуэрториканцах...

– Понимаю, – сказал Хэнк.

– ...которые сами по себе прекрасные люди. Как я слышал, на самом острове Пуэрто-Рико уровень преступности очень низок и прогуливаться по улицам там можно так же безопасно, как, скажем, по палатам детской больницы. Но там – это не здесь. Ходить по улицам испанского Гарлема совсем небезопасно, а уровень преступности в испанских кварталах очень высок, причем таких кварталов в городе становится все больше и больше. Очень скоро прохожий в любой части нашего города будет опасаться, что его могут пырнуть ножом. Это относится также и к Инвуду.

– Понимаю, – сказал Хэнк.

– Разумеется, мы не можем указывать этим дьяволам пуэрториканцам, где им жить. Они такие же американские граждане, как мы с вами, Хэнк. Да-да, как мы с вами. Они свободные люди и имеют право на свое место под солнцем. Я ни в коем случае не собираюсь у них это право оспаривать. Но думаю, что их сначала нужно научить тому, что нельзя являться в цивилизованный город и превращать его в джунгли, где способны жить одни только дикие звери. Я думаю о своей жене и детях, Хэнк, как и вам, полагаю, следовало бы подумать о своей прелестной дочурке, потому что я, черт меня побери, на вашем месте не хотел бы, чтобы однажды ночью ее изнасиловал какой-нибудь неотесанный пуэрториканец.

– Понимаю, – сказал Хэнк.

– Собственно говоря, ради этого мы и пришли. Конечно, никто из нас, живущих на этой улице, черт возьми, не оправдывает убийства. Надеюсь, вы понимаете, что все мы – уважающие закон граждане, готовы всячески содействовать правосудию. Однако никто не отправится в джунгли – я понимаю, что в настоящее время этим словом злоупотребляют, – но тем не менее, никто из нас не отправится в джунгли затем, чтобы вздернуть на виселицу охотника за убийство свирепого тигра.

– Понимаю, – сказал Хэнк.

– Ну так вот: трое белых юношей, почти мальчики, прогуливаются по улицам испанского Гарлема, который, согласитесь, является частью этих джунглей. На них нападает с ножом зверь из джунглей и...

– Одну минуту, Джон! – сказал Хэнк.

– ...И вполне понятно, что они...

– Очевидно, я неправильно вас понимаю. У меня складывается впечатление, что вы пришли сюда для того, чтобы указать мне, какую позицию я должен занять в деле об убийстве Рафаэля Морреза.

– Что вы, Хэнк? За кого вы нас принимаете?

– В таком случае, для чего же вы пришли сюда?

– Чтобы спросить вас, действительно ли вы намерены требовать смертной казни для трех белых мальчуганов, которые, защищаясь, не дали этому пуэрториканцу...

– Этот пуэрториканец был таким же белым, как и вы, Джон.

– Вы, конечно, можете шутить, если хотите, – сказал Макнэлли, – но мы считаем все это очень серьезным. И мы – ваши соседи.

– Несомненно. И что из этого следует?

– Так что же вы намерены предпринять?

– Я намерен обвинить их в предумышленном убийстве, как это сформулировано в обвинительном заключении.

– Значит, вы намерены добиться казни этих ребят?

– Я намерен доказать их виновность.

– Но почему?

– Потому что уверен в том, что они виновны.

– Вы понимаете, что это будет означать?

– Что же это будет означать, Джон?

– А то, что каждый проклятый пуэрториканец в этом городе будет думать, что он может убивать безнаказанно. Вот что это будет означать!

– По-моему, вы что-то немного путаете. Ведь убит был пуэрториканец.

– Но он бросился на них с ножом! Неужели вы пытаетесь доказать мне, что добропорядочные граждане подлежат наказанию за попытку защитить свою жизнь? Или свою собственность? Опомнитесь, Хэнк! Вы же даете простор полнейшей анархии! Вы расчищаете путь для диких зверей, даете им возможность получить власть над цивилизованным миром!

– Джон, над южным входом в здание Уголовного суда есть надпись, которая гласит...

– Ради бога, только не цитируйте надписи...

– Которая гласит: «Где кончается закон, начинается тирания».

– Какое это имеет отношение к тому, о чем мы с вами говорим?

– Вы говорите о цивилизованном мире. Но закон – это ведь и есть цивилизованный мир. Дикие звери джунглей, анархия и тирания появляются тогда, когда закона нет. А вы просите меня поступиться законом для того, чтобы...

– Я не прошу вас ничем поступиться. Я требую правосудия.

– Какого правосудия?

– Есть только одно правосудие, – сказал Макнэлли.

– Совершенно верно. Богиня правосудия слепа и не знает различия между мертвым пуэрториканцем и мертвым уроженцем этого города. Она знает только, что был нарушен закон.

– С ним бесполезно разговаривать, Джон, – заметил Пирс. – Совершенно бесполезно.

– Можете поступать как вам угодно, – угрожающе сказал Макнэлли. – Я просто хочу сказать вам, Хэнк, что, по мнению нашего района...

– К черту мнение нашего района! – Хэнк вскочил и со стуком поставил свой бокал на столик. – К черту мнение газет, которое, кстати сказать, совершенно противоположно мнению нашего района! Я буду вести это дело так, как считаю нужным, вопреки всем советам и намекам. Ясно?

– Да, уж яснее быть не может. Пойдемте, Фред.

Оба гостя молча вышли из комнаты.

Карин вышла из кухни.

– Ну и досталось тебе, – сказала она.

– Да. Я, пожалуй, выпью еще мартини. Ты хочешь?

– С удовольствием, дорогой! – Она покачала головой. – А я и не знала... Разве газеты тоже доставляют тебе неприятности?

– Сегодня я имел беседу с одним репортером, и я должен кое-что рассказать тебе, Карин. – Он протянул ей бокал и продолжил: – Мать одного из этих ребят – Мери Ди Паче – девушка, которую я... которую...

– Девушка, которую ты любил?

– Да. – Он помолчал. – Газеты попытаются воспользоваться этим. Вот я и подумал, что ты должна все знать.

Она внимательно взглянула на него и увидела, как дрожит его рука с бокалом. Он быстро выпил и налил себе еще.

– Ведь я даже не читаю фельетонов, Хэнк, – сказала она.

Он пожал плечами и прикрыл глаза рукой. За окном июльское небо начинало темнеть от неизвестно откуда наплывавших грозовых туч. Он подошел к окну и вяло сказал:

– Кажется, собирается дождь.

Ей было хорошо видно его лицо, уголок его рта, подергивающийся в нервном тике.

– Не расстраивайся из-за них. Делай свое дело так, как ты считаешь нужным.

– Ты права, – сказал он и кивнул.

Вдалеке небо прорезала молния, вслед за ней последовали раскаты грома. Он повернулся к ней:

– Карин!

– Что, дорогой?

– Не пойти ли... не пойти ли нам сейчас в спальню?

– Конечно, дорогой.

Она взяла его под руку и повела вверх по ступенькам. Она чувствовала напряжение, которое, словно электрический ток, передавалось ей от его пальцев. Молния вновь прорезала небо, на этот раз совсем близко. Он бессознательно вздрогнул от сильного раската грома. Стоя на ступеньку ниже, он внезапно яростно притянул ее к себе и спрятал свое лицо у нее на груди. Его тело как будто окаменело, челюсти плотно сомкнулись, мелкая дрожь пробежала по рукам.

– Ты нужна мне. Ты так нужна мне, Карин!

Перед ним были джунгли Макнэлли. Однако они вовсе не были похожи на джунгли. Он опять почувствовал, и на этот раз особенно сильно, что три самостоятельных Гарлема – чистейший миф. Ибо, несмотря на другой язык и цвет кожи – цвет кожи пуэрториканцев варьировался от белого до светло-коричневого и шоколадного, – несмотря на диковинные овощи на прилавках и испанские надписи, он чувствовал, что эти люди ничем не отличаются от своих соседей на востоке и западе: всех их связывало нечто общее – нищета.

На углу улицы, в нижнем этаже жилого дома, приютилась мясная лавка, а рядом – бакалея, в витрине которой громоздились жестянки с бакалейными товарами, а сверху свисали связки сушеного перца. Пройдя мимо этой бакалейной лавки, Хэнк вышел на улицу, где был убит Рафаэль Моррез.