Что же у нас общего? Не только то, что последние двадцать лет мы слепо верим исключительно в удачу и в то, «как карта ляжет», – о будущем не думаем. По сути своей, ивановцы – такие же хитрые и беззаботные, как цыгане, наглые и наивные, понятливые и бесцеремонные, жадные и душевные, предприимчивые и безалаберные.

У цыган нет родины, и в Иванове нет центра, нет своего исторического Кремля – сердце города спрятано. Для архитектурной застройки нашей средней полосы это нетипично, и город у нас нетипичный. Он возник сам собою, словно бы из хаоса и как будто изначально не желая складываться во что-нибудь цельное, и все же он сложился, но свое настоящее лицо и характер, так же как и уличная цыганская гадалка, покажет только своим.

Все цыгане – разные.

Именно с этой фразы надо начинать любую статью об этом народе. Ведь сказать «цыгане» – это все равно что сказать «славяне». Нам почему-то не приходит в голову путать русских и украинцев, белорусов и сербов, болгар и чехов, а цыган путают – потому что не знают, верят домыслам и мифам, возводят напраслину: то хвалят не за дело, то ругают почем зря.

Цыганский народ на самом деле многонациональный и крайне неоднородный. У нас в Иванове живут котляры, влахи, крымы, ловари, русска рома. У каждого из этих народов свои история, фольклор, обычаи, трудовая специализация, диалект. Нельзя их смешивать, потому что то, что будет верно и правильно про одних, про других будет выдумка, ложь и клевета.

Поговорим о жизни цыган-котляров из табора в Авдотьине.

Дворняжки лают с таким энтузиазмом, как будто загрызут, но кусать не собираются, хвосты калачиками – добро пожаловать!

Молодая цыганка в синей косынке рубит дрова, другая тащит доски. На меня они глядят исподлобья, хмуро – ведь я для них чужой, белый человек, а житейский опыт научил их тому, что с белыми людьми в табор обычно приходят неприятности, дурные известия или последствия конфликтов на стороне. У цыганок нет и мысли, что белый («гаже») может появиться у них с добрыми намерениями. Они подозревают во мне либо милиционера, либо афериста, либо – в лучшем случае – сектанта-проповедника, который будет рассказывать про Бога, пока цыганам не надоест слушать и проповедника не погонят.

Табор явно трущобный. Дома кривые, похожи на советские дачные домики, но только с самодельными кирпичными печками – в них живут круглый год. Они просели, прогнили, и дым из трубы – лохматый, как собака.

Коренастый цыган, на один глаз кривой (но из этого глаза сверкает зрачок каким-то узким и острым блеском), широкоплечий, вообще он похож на первобытного человека, переодетого в современную одежду. Слово «порядочность» менее всего подходит к его наружности, но он тертый калач и знает, что иногда порядочным быть выгодно. Такое мнение, возможно не лестное для английского лорда, но не худшее для цыгана, я составил о Джонике несколько позже, когда мы познакомились.

Он копается в машине, марку которой определить затруднительно. Она выглядит так, как будто ее разорвал пополам Кинг-Конг.

Другой автомобиль марки «металлолом», дожидаясь своей очереди, валяется рядом – на нем Кинг-Конг играл, как на гармошке!

Джоник выкусывает плоскогубцами медь, добыча потянет рублей на триста – уже кое-что, на бутылку хватит.

Приплюснутым глазом с черным зрачком Джоник опять упирается в меня. Мое инкогнито не дает ему покоя.

Джоник – местный барон, ему близко к пятидесяти, язык подвешен и ум проворный. Он обещает мне рассказать «все двадцать четыре цыганские хитрости», кроме тех самых, которые действительно стоит скрывать.

В авдотьинском таборе намешано, как в пицце: чучони, тошони, крестевецони – все это котляры, принадлежащие к разным кланам. Видимо, хотели создать собственный клан с отдельным названием, но единства не сложилось.

Половина табора с другой не разговаривает – все переобиженные, потому что к одним приехал под Новый год родственник откуда-то, на него напали по пьяной лавочке ребята из другой половины табора и крепко избили, им в свою очередь сейчас же наподдали в отместку за родственника, а те в ответ «поступили некрасиво – обратились в милицию», и она приезжала и разбиралась.

Это действительно совсем не по-цыгански – путать милицию во внутритаборные разборки. Такими делами, по цыганскому закону, в сущности, должна заниматься сходка (цыганский суд), но, видимо, этот исконный механизм потерял эффективность и уходит в легенды, люди разучились договариваться друг с другом. Им теперь проще вызвать посторонних, органы правопорядка, чем самим решить дело. Значит, нет больше табора, нету общины, а есть соседи, семнадцать хозяйств (по количеству домов), объединенные лишь местом проживания и национальностью, а не сознанием собственной цельности, кулака, коллектива. Не табор, а сборище.

Как старые нитки, которые не рвутся, а буквально исчезают в местах напряжения, традиция истлела и уже не держит. Даже старые цыганки, воспитанные «по закону», в этом таборе ленятся и не плетут амболдинари – характерные косы котлярских женщин, закрученные на висках и висящие «как сосиски». Это видимый знак изживания уклада, которого котляры придерживались как минимум лет триста–четыреста.

Процветает бедность и – от тяжелых условий – маргинальная угрюмость, скандалы и склоки. Нет ни газа, ни воды, а колодец далеко, в русской части Авдотьина. Свет отключили за долги прошлой осенью, и теперь электричество – от генератора (один на весь табор). В целях экономии цыгане подключают его только вечером, когда стемнеет, а днем ни воды невозможно вскипятить в электрическом чайнике, ни телевизор посмотреть – одни неудобства.

И даже земля, которая под ногами, цыганам не принадлежит – их могут выселить в любую минуту, но так уж повелось, что они тут давно и никто их не гонит (где надо – подмаслили), а выкупить землю в частную собственность у табора нет денег.

Я зашел в один дом и чуть не грохнулся башкой об печь, поскользнувшись на линолеуме, – настолько покатый и вогнутый был пол. Обстановка невзрачная, без украшений, и хозяйка одета как бедная падчерица: ни бус, ни сережек, – потому что все ценности заложены в ломбарде у автовокзала; там самовары и утварь, и золото семейное тоже туда уже все перетекло.

Один дядька торгует мне перину за пять тысяч – хочет, чтобы я сам приобрел или нашел ему клиента, – но сноха протестует, закусила губу, потому что знает: он все деньги пропьет, а у нее ребенок, и проку от продажи перины не будет – хоть за пять тысяч, хоть за пятнадцать! И вот, значит, свекор заявляет: «Продается!» А сноха: «Не продается!» Свекруха с ней согласна – она уже пургой метет против мужа, поднимая типичный цыганский хай. «Нет у нас перины! Он пропил перину!» – уверяет она меня. Муж бормочет в седые усы, но ему не перегнуть двух упершихся женщин. Они будут бодаться, скандалить, отстаивать, а раньше цыганки и слова не могли сказать поперек мужчине, не то что спорить – их бы за это кнутом избили. Но ситуация изменилась, и в этой семье свекор не добытчик, он – на содержании, и даже его беззубая, глупая и некрасивая жена зарабатывает больше (она гадает и попрошайничает на улицах города).

Вообще тоскливо от этой бедности и неблагополучия, и аккордеон у толстяка Славы звучит невесело. А чего ему радоваться? Цыган ходом дорожит, а он хода не видит. Слава – неухоженный цыганский недотепа, диабетчик, пьяница, к тому же и лентяй – в свои пятьдесят не знает, чем заняться и кому быть нужным. У него есть жена, и живут они вместе с семьей младшего сына – вроде есть о ком заботиться и ради кого стараться (ну хоть дом подлатать!), но Слава не старается: обрюзг, поглупел, идет по наклонной – «душа косолапая»! Его толстые пальцы с трудом перебирают клавиши аккордеона, не успевая за торопящейся молдавской мелодией, и та заикается, заваливается и буксует, как автомобиль на разбитой дороге. Когда Слава играет, то часто плачет – музыка бередит в его сердце нотки, которые обычно подавленно молчат, и если он выпьет на каком-нибудь празднике, обязательно затянет любимую песню – про «душу косолапую», свой коронный номер.