В дверях давились. Норрингтон отшвырнул кого-то — лысого, неузнаваемого, с брызгами слюны на подбородке и выкаченными белыми глазами; крикнул, что зарубит любого, кто сунется вперед женщин и детей. На какой-то момент воцарилось замешательство; оскаленный, в сбившемся парике командор успел за локоть вытащить из толпы разряженную старушонку в кружевном чепце, с морщинистой грудью в не по возрасту глубоком декольте, — вытолкнул на улицу.
Земля вновь ушла из-под ног. Снаружи, за спиной Норрингтона, что-то с грохотом рушилось; мир был полон истошными воплями, собачьим лаем, визгливым ржанием коней, — и, перекрывая все, гудели колокола — надрывались, звали на помощь…
Стены собора, только что кренившиеся внутрь, вдруг распахнулись, — и дальняя, восточная, рухнула, распадаясь. В грохоте сотряслась земля. Грянул многоголосый вопль.
В поднявшейся пыли отличить женщину от мужчины можно было бы разве что ощупью. Обезумевшая толпа, несомненно, затоптала бы Норрингтона, — но охранять двери больше не было нужды — люди бросились в другую сторону, полезли через груды битого камня. Впереди всех, подобрав полы камзола, вприпрыжку бежал губернатор Суонн — босой на одну ногу; на бегу стряхнул и вторую туфлю.
Командор выскочил на улицу — слезились запорошенные глаза, уши закладывало от грохота. Все вокруг рушилось — но ничего не было видно в пыли. Земля ползла под ногами. Грохот, крики — и колокольный звон…
Он все же не устоял на ногах. Ударился коленями и снова локтем — будто назло, снова правым, покатился… Но даже не почувствовал боли. Он лежал ничком на этой содрогающейся земле, вцепившись в расползающиеся под пальцами булыжники мостовой.
Будто ожили легендарные киты, на которых, как верили древние, стоит земля, — заворочались, ударили хвостами… В мире не осталось опоры. Земля, сама земля…
Ветер налетел внезапно. Несколько коротких порывов — и шквал. Захлопали двери и ставни, полетели листья и сорванное с веревок белье; что-то покатилось с металлическим звоном — блюдо, что ли; ветер хотел оторвать человека от земли — швырнуть, протащить по мостовой… Норрингтон вцепился, вжимаясь, распластавшись по камням. Держался всем телом, носками сапог… Дышал сквозь зубы, уткнувшись в рукав; перед глазами были только булыжники, ползущие с глухим слитным перестуком. Стоило обернуться и вдохнуть ветер — разорвало бы легкие.
Впрочем, ветер унес пыль. Стало видно.
Кругом бежали люди. Протащило обломанную молодую пальму — ударило в кирпичную стену. Ветер рвал одежду, трепал волосы на затылке — парик давно унесло… Откуда-то долетел запах дыма — должно быть, разбило печь…
Закричала женщина — близко; приподняв голову, он увидел — в белом платье с надутым ветром кринолином женщина бежала, спотыкаясь, выставив перед собой руки; ее почти несло, она все пыталась за что-нибудь схватиться и не могла…
Элизабет, вспомнил он. Элизабет… Приподнялся, сжимая зубы, чтобы не вдохнуть; внизу губернаторский дом белел в зелени сада. Где она?! С ней Тернер… с ней ли? Песком хлестнуло по лицу, запорошило глаза; где она?! Что с ней?!
Он не знал, куда бежать.
А потом он увидел гавань. Щурясь, сквозь растопыренные пальцы, которыми пытался прикрыться от секущего лицо песка…
Ветер вывернул пальмы на берегу — торчали корни. Море уходило из гавани. Море отступало на глазах, ветер расплескивал лужи, а волны бежали вспять, и за ними оставались: рыбачьи лодки, клочья тины, еще, несомненно, множество неразличимой отсюда дряни, наполовину погребенной в песке… Обросшие снизу водорослями, нелепо высокими показались сваи причала…
И кто-то лежал в песке ничком, уткнувшись головой и неловко раскинув руки.
Он подумал, что в море сейчас ураган. Что «Жемчужина»… Стиснул зубы, замотал головой, вытрясая мысль; на зубах — песок. Ветер выл, свистел в ушах.
Вскинулся, увидев, как кренится на борт «Разящий» — море отступило так далеко, что стоявшие в гавани суда сели на мель. Кто-то прыгнул с борта — бежал к берегу; за ним — еще двое, еще один… С корабля им кричали, размахивали руками.
Бежать им было далеко. И все же, возможно, это было разумно — ведь все знают, что бывает, когда море отступает.
Оно возвращается.
А он был здесь. Он был ответственен за этих людей там, за гибнущие в гавани суда…
— Сэр…
Он услышал ее сквозь грохот и вопли, сквозь вой и свист ветра. Дрожащий детский голосок; девочка стояла на пороге собора. Маленькая блондинка в пышном розовом платье, одна из двоих, разбрасывавших розы…
А у ее ног, отделяя собор от улицы, в земле расползалась трещина — ширилась, вот уже фута полтора шириной… уходила под обнажившийся фундамент собора… А стены собора сотрясались, и падали камни.
— Прыгай! — крикнул он; крик унесло ветром. Он захлебнулся ветром — едва успел зажать рот ладонью. Ударившись грудью о землю, закашлялся…
Она держалась за дверной косяк — ветер трепал платье, волосы… У нее зашевелились губы — но на сей раз он уже не услышал. С трудом оторвал руку от земли — замахал, показывая.
Выступ стены все же защищал ее от урагана — она могла кричать. Тонкий отчаянный выкрик:
— Я боюсь!
Возле уха у нее из волос торчали вылезшие шпильки — две. Одна торчала дальше, другая меньше. А трещина все ширилась, все расползалась — три фута… четыре…
Он пополз. Цеплялся за камни; вот она, трещина… Он прыгнул — с четверенек; его подхватило, швырнуло, ударило о косяк… Вцепился; свободной рукой сгреб девчонку, прижал, — оттолкнулся, рванулся обратно…
Его швырнуло снова — вбок; трещина распахнулась пропастью. Край, только что бывший под руками, оказался дальше; Норрингтон успел выбросить девочку наверх. Ударился о край трещины подбородком, локтями — руки упали на землю, впились…
Булыжники ползли под пальцами. Саднил ободранный подбородок; земля крошилась. Норрингтон увидел над собой круглые от ужаса девчонкины глаза; кровь текла у нее из разбитой губы… («Неужели это я ее?..») Оглянулся — через плечо; показалось — или собор накренился?
Грохот потряс землю. Колокольный звон оборвался гулкими ударами — сквозь ветер, сквозь всю адскую какофонию гибнущего мира — долгое гаснущее гудение металла… Колокольня рухнула.
Бог отвернулся от Порт-Ройала.
Девочка закричала, сидя на мостовой, — и ветер задушил ее крик; она скорчилась, отворачиваясь, заслоняясь руками… Норрингтон висел на остатках брусчатки — пытался подтянуться.
Он хотел крикнуть. Позвать на помощь.
— Помо… а…
И не хватило дыхания. Прозвучало так тихо, что он сам себя едва расслышал.
Ноги болтались в пустоте.
Он не сразу понял: что-то изменилось, землю встряхнуло снова, и трещина начала закрываться.
Схлопываться, как западня.
Он висел, не чувствуя боли в онемевших пальцах. Выворачивая шею, глядел через плечо: все ближе — противоположный край, ползущие струйки песка и оборванные нитки корней… Трещина смыкалась, готовая навалиться тоннами песка и глины, вломить ребра в легкие, сплющить в лепешку…
Перебросил руку на другую сторону, оттолкнулся ногами от смыкающихся стен разлома, и — выскочил, ветром откатило в сторону…
Повезло. Он приподнялся на руках — руки тряслись; девочка кричала.
Кричали все. Никогда в жизни командор не слыхал таких воплей; оглянулся…
Море вернулось. Там, внизу, седое от сплошной пены море с плеском и шумом накатывалось на колышущуюся набережную — а набережная ходила ходуном, сотрясалась, ползла; а в гавани вздымались пенные валы, и за ними едва виднелись верхушки накренившихся мачт. Мелькнул мокрый киль, еще мачта — обломок… «Разящий» еще держался, но без балласта он был слишком легок — его швыряло, заваливало…
Якоря не могли удержать суда — якоря тащило. Маленький шлюп «Вэнди» на глазах у Норрингтона буквально разорвало пополам рывками якорных канатов — исчезла вся носовая часть вместе с фок-мачтой и битенгом. Тонущий остаток шлюпа развернуло бортом к волне, завалило набок — и так, почти опрокинутый, в пене понесло к берегу.
