И подтолкнул в ливрейную спину.

Норрингтон не слушал. Как в бреду, не сразу понял, что этот хриплый шепот — его собственный:

— «И вспомни, о Боже, что судно мое так мало, а море Твое так велико…»

— Джеймс, что с вами?!

Командор судорожно шарил ладонью по груди — дернул шейный платок, пальцы запутались в банте… Рванул пуговицы ворота.

— Это молитва, — он услышал собственный голос, и голос был спокоен. — Просто старинная морская молитва.

…Она вошла торопливо, взметая шелковыми туфельками кружевную пену юбок; домашнее платье из палевой тафты, волосы, собранные в простой узел на затылке… С улыбкой протянула руку:

— Я очень рада вас видеть… командор.

Ее рука показалась такой маленькой и хрупкой в его ладони; топорщилась пышная кружевная оторочка рукава. Она чистила под ногтями и не носила вульгарных перстней… (Он замер — поразился тому, как подобное сравнение вообще могло прийти ему в голову.) Ткнулся губами в пахнущие кремом пальцы — гладкие, нежные, мягкие; выпрямился — и не сделал попытки удержать ее ускользающую руку.

— Счастлив засвидетельствовать свое почтение, мисс… миссис Тернер.

И не выдержал — отвел глаза. Дышала грудь в кружевном вырезе корсажа… Он смотрел на ее левую руку — и она, перехватив этот взгляд, сделала движение, точно желая спрятать руку в складках юбки; овладела собой и поднесла к груди — обручальное кольцо оказалось перед глазами Норрингтона.

— Джеймс…

— Я приношу свои извинения за то, что не смог присутствовать на вашей свадьбе, — сказал он твердо.

— Джеймс… — Элизабет шагнула вперед. — Я… (Сглотнула — дрогнуло нежное горло.) Я бы хотела, чтобы мы оставались друзьями. И вы можете по-прежнему звать меня по имени.

Солнце трепетало на геометрических узорах паркета; в большой сумрачной комнате стояли друг против друга мужчина и женщина.

По натуре Норрингтон не был склонен к злорадству. Мысль о том, что Элизабет, явно чувствующая себя виноватой, того гляди припишет себе вину и за его военную неудачу, и за теперешнее душевное состояние, которое у него столь плохо получилось скрывать, не согрела его душу.

Он хотел объяснить, что в происшедшем нет никакой ее вины. Что, в конце концов, не ей принадлежит эта сомнительная честь — полностью лишить командора Норрингтона душевного равновесия… Но он не знал, как сказать это. И лишь коротко кивнул — получилось почти по-военному, так не кивают дамам. Даже предлагающим дружбу; Элизабет улыбнулась — чуть неуверенно…

И тут вошел Уилл Тернер, новоявленный муж, а в его присутствии у командора моментально пропало желание объясняться и откровенничать. Впрочем, Тернер, кажется, чувствовал себя столь же не в своей тарелке, как и его жена, — а собой владел заметно хуже.

— Сегодня, — широко улыбаясь, начал губернатор, — 6 июня 1692 года… Лично я согласен отныне праздновать эту дату как день вашего счастливого избавления!

Уилл Тернер, скромно отвернувшись, только приподнял брови — и мнение об умственных способностях тестя, отразившееся на его лице, едва ли могло бы обрадовать последнего. Но губернатор его лица не видел, а потому с милостивой улыбкой опустил руку на плечо зятя. Элизабет обернулась к ним, — Норрингтон остро ощутил свою неуместность в этом доме.

Он поспешил откланяться; Элизабет догнала его в дверях.

Он говорил на ходу. Она остановилась, круто обернувшись, — каблучки ушли в песок.

— Командор, вы шутите?

Пятна света и тени трепетали на садовых дорожках. Гудели шмели над цветущими кустами роз — желтых, кремовых, пурпурных; жестко шелестели под ветерком глянцевые листья магнолий… Бывшая невеста, бывшая девушка бывшей мечты глядела в лицо Норрингтону широко раскрытыми глазами.

Он покачал головой.

— Я видел ее.

— Джеймс… (Нервно заправила за ухо выбившуюся прядь.) Если бы это сказал Джек, я бы подумала, что ему померещилось…

Ну да, она, несомненно, не хотела его обидеть.

— Элизабет, я способен отличить действительность от пьяного бреда… поверьте. Ее видела вся «Жемчужина». Эта морда… (изобразил руками — смыкающиеся и размыкающиеся челюсти, и — сморщился, не удержался) с клыками…

Крупная, в ладонь тропическая бабочка пыталась усесться на несоразмерно маленькую в сравнении розу. Не получалось — стебель гнулся, не выдерживая тяжести. Густой запах цветущих роз…

— Должно быть, она украла монету из того сундука. Глупая мартышка… — Элизабет прикусила губу. — Джеймс, и вы верите, будто… что «Лебедь» погиб, а «Черная жемчужина»… — У нее расширились глаза. Она прижала пальцы к губам. — Вот почему на ней не стреляли пушки, верно? И порох оказался сырым… И это испанское судно… Проклятие навлекает беду на любой корабль, на котором оказывается эта тварь, так? Вы это хотели сказать?

Бабочка не сдавалась — карабкалась упорно; висела на розе, опрокинув цветок вверх тормашками.

— Насколько я могу судить, — сказал он. Отвернулся; роза содрогалась. Бедная европейская роза… — Я вынужден отдать должное сообразительности капитана Воробья. Если бы он не догадался перебросить эту дрянь к испанцам… Надеюсь, что ее разорвало взрывом.

Элизабет молчала. Ветерок шевелил выбившиеся из прически пряди.

…И Тернер, который даже из соображений приличия не постарался сделать вид, что ему неприятны уединенные прогулки жены с бывшим ухажером. Элизабет сделала свой выбор столь открыто, что теперь он, Джеймс Норрингтон, не стоит даже ревности бывшего кузнеца.

Элизабет изменилась в лице — глядя куда-то через его плечо; очень глупо, но первым, что пришло ему в голову, был Воробей. Воробей в Порт-Ройале; впервые в жизни командор почувствовал, как кровь отлила от лица.

Но испятнанная солнцем аллея была пуста. Только качались ветки магнолии…

— Мартышка, — сдавленно произнесла Элизабет за спиной.

Вернулось дыхание; в этот миг он не ощутил ничего, кроме облегчения. Обернулся.

— Элизабет, вы меня разыгрываете?

Миссис Тернер была исполнена жажды деятельности.

— Нет! Клянусь… Вот… — Подобрав юбки, полезла мимо кустов — зацепилась, дернула, не жалея платья. — Вот… вон!

Норрингтон пожал плечами. Шагнул, пригнулся.

— Возможно, это…

И осекся. Он был бы рад сказать, что это другая мартышка, — но последние события практически лишили его возможности с кем-то ее перепутать.

Тварь притаилась в гуще кроны — в задней лапе наполовину очищенный банан, жилетки нет, порванная рубашка в линялой копоти. Не глядя на людей, ловко сунула банан в рот… Элизабет больно вцепилась командору в локоть, шепотом приказала:

— Стойте!

Мартышка выплюнула банан и разразилась возмущенным визгом — целой длинной тирадой обезьяньих ругательств; она металась по дереву, отплевываясь и грозя кулачком… а в другой лапе у нее явно что-то было.

— Она не может есть, — упавшим голосом пробормотала Элизабет. — Вы правы.

— Я знаю, — он не сводил глаз с мартышки.

— Она выплыла, — перебила Элизабет. — Она не может утонуть…

Мартышка, скалясь, показывала про́клятую монету; повертела, и…

Элизабет ахнула. Ощущение было странным — не то короткое головокружение… не то содрогнулся мир. Налетел ветер, зашумел листвой, — пригнулись кусты, полетели сорванные лепестки; бабочка таки сорвалась с розы — заметалась, подхваченная ветром… Мартышка сиганула с одного дерева на другое — исчезла в листве.

И все кончилось. Элизабет прижимала пальцы к виску.

— Боже… Джеймс, — она все еще держала Норрингтона за рукав. Глядела снизу вверх. — Если вы правы… А теперь она здесь…

Он улыбнулся — попытался улыбнуться.

— Ну что вы. Мы же не в море. Мы на твердой земле… — Попытался пошутить: — Я не думаю, что она способна причинить зло целому острову.

Губернаторская дочь вдруг совершенно несвойственным благородным леди жестом почесала макушку — взъерошив волосы.

— Я прикажу слугам обыскать сад. Хотя… — Глядя исподлобья, улыбнулась растерянно и жалко. — Это ведь безнадежно — ловить мартышку, да?