Бывшая мостовая стала сплошными буграми, трещинами, рытвинами; клочья тины и сохнущие мертвые медузы — множество медуз; сорванные листья в ярких от солнца и неба лужах… В небе с криками метались чайки. Центр города стал берегом, и на этом берегу громоздились сплошные завалы бурелома — бывшие стены и бывшие оконные рамы, бывшая мебель, бывшие заборы и ворота; на сломанных деревьях ветер шевелил листву, сушил землю на вывороченных корнях. На развалинах копошились люди — перекликались, ругались, крестились, с воплями и рыданиями разбирали битые кирпичи и пытались поднять бревна, звали и молились…

Ее обогнали четверо солдат — на растянутой желтой, в мокрых пятнах шелковой женской мантилье пронесли пятого, с окровавленной ногой. Раненый охал.

Юбка зацепилась за что-то — Элизабет дернула, не глядя, треснула ткань. Солнце слепило. А вдалеке так же, как всегда, таяли в дымке Голубые горы, и ветер был свеж, будто после шторма; закрой глаза, и покажется, что ничего не случилось…

А впереди, проломив крыши и наполовину обрушив стены двух соседних домов, на которые его бросило волной, лежал на боку, бушпритом в небо «Разящий», флагман ямайской эскадры. Из-под вставших дыбом палубных досок торчали выбитые рангоуты. От фок-мачты и грот-мачты остались обломки, бизань-мачта держалась до конца — и теперь, выбитая из гнезда чудовищным ударом, уткнулась макушкой в мостовую. Качались на ветру оборванные снасти, и мокрой нечистой простыней подрагивал единственный уцелевший парус.

Вокруг корабля стояло несколько человек — обсуждали, хрипло и нервно; вдруг тонко, истерически захихикал бородач в кожаных штанах.

Элизабет подошла, припадая на ногу. Над стеной, над краснеющими свежими сколами разбитых кирпичей, нависла, заслоняя небо, облепленная водорослями, пахнущая смолой гигантская черная округлость борта. Под свежим слоем смолы виднелись царапины, оставленные при кренговании. Закинув голову, Элизабет долго и бессмысленно разглядывала коричневую ракушку — единственную, успевшую прилепиться к днищу за те сутки, что «Разящий» пробыл на плаву. Шагнула в сторону — и едва не наступила на труп.

В тени корабля, раскинув руки, лежала, как кукла, утопленница — девочка в розовом кружевном платье, с полузакрытыми глазами. Серебряная шпилька торчала из потемневших от воды светлых волос. Элизабет споткнулась и едва не упала, вновь угодив каблуком в щель между камнями; к ней повернулись сразу несколько человек. Из-за чьей-то спины выглядывал негритенок с разбитым носом и перевязанным коленом — с любопытством уставился на губернаторскую дочь.

Пахло смолой. Мокрый подол оставлял мокрый след на мостовой, смазывал на круглых булыжниках белые потеки высохшей соли. К подолу прицепилась нитка водорослей — тянулась следом. Элизабет озиралась, запрокинув голову. Белое солнце палило с небес, и волны все катились из дальней дали — синие от отраженного неба, зеленоватые в толще, с кипящей пеной на гребнях…

И тогда она закричала, закинув голову — во всю силу легких, так громко, как только могла:

— Уилл!.. Папа! Уи-и-и-илл!..

Шумело море, и в шуме его тонул хруст ракушек под каблуками. Вокруг, насколько хватало глаз, тянулись развалины.

Элизабет Тернер, дочь губернатора, спотыкаясь, металась по берегу и звала, срывая голос. Она окончательно разорвала подол, зацепившись за торчащий гвоздь, и сильно оцарапала лодыжку, даже не заметив, где, когда и чем.

— У-у-уи-и-и-илл!..

…Мартышка высунулась из кроны обломанной пальмы; прыгнула чуть не под ноги Элизабет. Рубашка на ней стала еще грязнее, но одна щека заметно оттопыривалась. Элизабет замерла. Мартышка уставилась на нее, моргнула круглыми темными глазами. Щека оттопырилась сильнее — точно по форме вставшей на ребро монеты. Монета была слишком велика — не помещалась в мартышкином рту.

Тут Элизабет и вспомнился рассказ Норрингтона о трех затонувших кораблях, — смертельно усталое, с кругами под глазами лицо и голос: «Ну что вы, Элизабет, мы же не в море, мы на твердой земле…» Закусила губку. «Жив ли он?.. Уилл, отец…» От ярости у нее затряслись руки. Оскалившись, нагнулась — разулась; медленно подняла обломок доски с торчащими гвоздями… Мартышка метнулась прочь, когда губернаторская дочь с нечленораздельным криком бросилась на нее. Спотыкаясь, Элизабет с доской бежала следом, прыгая по кучам лома, но мартышка была, разумеется, быстрее, — она юркнула куда-то и пропала. Тяжело дыша, Элизабет оглядывалась. Она стояла на развалинах того, что когда-то было домом — а теперь стало просто грудой мусора и битого камня.

Спазм в горле и едкие слезы, в которых расплылся мир. Бросив доску, Элизабет закрыла лицо руками, опустилась на корточки, — зарыдала в голос.

…Валялись сброшенные туфли. Из-под юбки торчали облепленные мокрым песком босые ноги. Ветер трепал волосы. Над миром празднично синело небо — сочное, бескрайнее и бездонное, невыносимо прекрасное и равнодушное ко всему.

X

Беда заключалась в том, что Порт-Ройал был построен на песке. Во время землетрясения огромная глыба осадочных пород на конце косы Палисейдоус откололась и сползла со скального основания в море, увлекая на себе человеческие постройки. В считанные минуты вся береговая черта Порт-Ройала оказалась под водой, на глубине от двадцати до пятидесяти футов. Исчезли форт Карлайл и форт Джеймс; из воды у берега торчали обломанные мачты затонувших судов.

В Карибском море землетрясение отозвалось несколькими ураганами. Сотрясалась земля, и чудовищные валы перекатывались через атоллы, снося хижины и вырывая пальмы. Впрочем — злая ирония судьбы! — едва ли не меньше всего в катастрофе, которую назвали воздаянием Господним за бесчисленные корсарские грехи, пострадала Тортуга, где все разрушения ограничились несколькими трещинами в стенах и несколькими черепицами, упавшими с крыш.

Слухи о бедствии, постигшем самый знаменитый английский порт Карибов, добрались до пиратского острова через несколько дней. На палубах и в кабаках огорошенно скребли в затылках. Многие не верили. Зной дрожал над гаванью, выступала смола на бортах и пот на лысинах; заключались пари.

На палубе «Черной жемчужины» происходили события.

Сапог, брошенный вдогонку, угодил выскочившему из капитанской каюты Гиббсу пониже лопаток. Оглядываясь и потирая спину, первый помощник хмуро сообщил столпившимся в тесном коридорчике гогочущим пиратам:

— Раньше завтра не добудимся.

Тени от решетки руствера полосами прошли по лицу Анамарии. Та уперла руки в бока.

— Если так пойдет, там без нас все разворуют!

Пираты зашумели.

— Эт' точно, — хриплым басом согласились из толпы.

Негритянка, вскинув подбородок, смерила Гиббса презрительным взглядом; процедила:

— М-мужчина…

Развернулась; растолкав толпу, полезла вниз по трапу. Все глядели вслед. Вскоре черная голова в запачканной белой косынке вынырнула обратно; Анамария выставила на палубу пыльную бутылку, затем, подтянувшись на руках, вылезла сама. В толпе поняли — засмеялись. Гиббс скривился. Негритянка деловито, ножом соскоблила сургуч, выковыряла пробку — сунула в карман. Обтерла бутылочное горлышко подолом рубахи — и, легко поднявшись, с гордо поднятой головой зашагала к капитанской каюте. Пираты расступились.

Анамария притворила за собой дверь.

— Кэп!

Скрипел, заваливаясь под ногами, пол; ползли солнечные прямоугольники на стенах, в них метались тени чаек. В открытые кормовые окна дуло ветром. Чайки кричали. Скрипя, покачивалась койка, свисала расслабленная рука. Воробей спал ничком, отвернувшись, она видела только затылок — ворох свалявшихся волос. Ветер шевелил брошенную на спинке стула красную косынку.

— Кэп!

Потрясла спящего за плечо — Воробей замычал, не просыпаясь; рука зашарила под койкой, где наготове валялся второй сапог. Негритянка успела сапог выхватить, переставила в угол — подальше.

— Ну, погоди… — И, набрав воздуху, гаркнула: — Кэп! Привезли свадебное платье по вашему заказу!