Он хотел крикнуть. Позвать на помощь.
— Помо… а…
И не хватило дыхания. Прозвучало так тихо, что он сам себя едва расслышал.
Ноги болтались в пустоте.
Он не сразу понял: что-то изменилось, землю встряхнуло снова, и трещина начала закрываться.
Схлопываться, как западня.
Он висел, не чувствуя боли в онемевших пальцах. Выворачивая шею, глядел через плечо: все ближе — противоположный край, ползущие струйки песка и оборванные нитки корней… Трещина смыкалась, готовая навалиться тоннами песка и глины, вломить ребра в легкие, сплющить в лепешку…
Перебросил руку на другую сторону, оттолкнулся ногами от смыкающихся стен разлома, и — выскочил, ветром откатило в сторону…
Повезло. Он приподнялся на руках — руки тряслись; девочка кричала.
Кричали все. Никогда в жизни командор не слыхал таких воплей; оглянулся…
Море вернулось. Там, внизу, седое от сплошной пены море с плеском и шумом накатывалось на колышущуюся набережную — а набережная ходила ходуном, сотрясалась, ползла; а в гавани вздымались пенные валы, и за ними едва виднелись верхушки накренившихся мачт. Мелькнул мокрый киль, еще мачта — обломок… «Разящий» еще держался, но без балласта он был слишком легок — его швыряло, заваливало…
Якоря не могли удержать суда — якоря тащило. Маленький шлюп «Вэнди» на глазах у Норрингтона буквально разорвало пополам рывками якорных канатов — исчезла вся носовая часть вместе с фок-мачтой и битенгом. Тонущий остаток шлюпа развернуло бортом к волне, завалило набок — и так, почти опрокинутый, в пене понесло к берегу.
Сразу на нескольких судах, должно быть, перерубили якорные канаты, чтобы попытаться выйти из гавани. У шедшего первым голландского брига сорвало кливер, и бриг врезался в шедшую следом «Викторию», один из фрегатов ямайской эскадры; матросы рубили перепутавшиеся снасти, а суда между тем несло к берегу, и кипящие пеной волны перекатывались через палубы…
Море наступало на город. Вода разливалась. Улочки внизу, у подножия холма, уже затопило; вода поднималась, орущие люди, захлебываясь в бурлящих потоках, цеплялись за печные трубы на крышах, за остатки стен… Уносило целую толпу.
А здесь, на холме, вокруг была вздыбленная площадь с рушащимися домами; дома раскачивались и падали, распадаясь на куски; пыль и грохот, падали камни, валились колонны… Промчалась карета, увлекаемая обезумевшими лошадьми. Ветер рвал одежду с бегущих. Земля то проваливалась, то вставала дыбом, и его, как на волнах, качало и швыряло на этой обезумевшей земле, за которую он, срывая ногти, пытался цепляться.
Сквозь замутившую небо пыль плоским мутно-красным диском глядело солнце.
Внизу, покачиваясь, плыл дом — опрокинутая набок деревянная хибарка; с торчащих свай еще свисали клочья травы.
А потом он взглянул на губернаторский дом — и не увидел его. В зелени сада белели развалины, по ним лезли люди…
— Э-элизабе-ет!..
Кажется, девочка испугалась.
…А потом волны выплеснулись на площадь.
Вода поднималась. По колено; по пояс… Это были настоящие морские волны, они толкали, угрожая сбить с ног, а под ногами ходуном ходила земля… Вода с шумом лилась в разверзающиеся в земле трещины — теперь их место указывали воронки.
Командор держался за фигурный каменный столб, оставшийся от чьих-то наполовину сорванных ворот — одной рукой, на другой сидела девчонка. Волны толкали, швыряли, одной руки было мало… а девчонка душила его, изо всех силенок обхватив за шею, — упираясь в столб локтем, чтобы не задавить ее между собой и столбом, он пытался заслонить ее от ветра. Оглядывался поверх ее головы — щурился, брызги летели в лицо…
Залитая водой площадь казалась морем; кругом барахтались люди, хватаясь за что попало… Проплыла собака — загребая лапами, повизгивая, — с волны на волну. Плыло все, от горшков и окованных сундуков до измочаленных пальмовых стволов; на крышке одного сундука, вцепившись когтями, сидела кошка — мокрая, взъерошенная, глянула дикими глазами. Ветер рвал пену с волн.
Волна толкнула в грудь — ударила о столб; Норрингтон едва удержался на ногах. Окатило с головой — он затряс головой, заморгал, отряхиваясь… У девочки шпильки торчали из прилипших волос. Большие серо-голубые, круглые от ужаса глаза — совсем близко. Веснушки… Он забормотал что-то успокаивающее; пытался поднять ее повыше. Капли стекали у нее по щекам, как слезы. Или она плакала?.. Мокрые ресницы…
Всеобщий вопль был таким, что он обернулся. Все смотрели на море; а море…
Вал кипящей пены катился к берегу — вздымался, высился на глазах; эта волна была уже выше всех городских зданий… выше собора… А на гребне волны поднимался его «Разящий» — с обломанной грот-мачтой, оборванными парусами, а на палубе еще были люди — тоже кричащие, цепляющиеся за обрывки вантов, за что попало… И слепяще-белая, льдистая пена заворачивающегося гребня…
У девочки кровоточила губа — капли на подбородке окрасились кровью. Должно быть, он все же толкнул ее там, на пороге собора… Девочка заерзала на его руках — отвернулась, теперь она тоже глядела на волну. И молчала; почему-то молчала, а вокруг орали…
Солнце просвечивало взбаламученную толщу волны, и там чудились обломки судов и замершие в ужасе рыбы.
Кто-то, кажется, пытался бежать, разгребая воду, — но по грудь в воде не убежишь; кто-то с плеском плыл… Мысль о неизбежной смерти пришла в голову Норрингтону только сейчас.
Не убежать, не спрятаться… Он все еще инстинктивно пытался заслонить девочку — руками, плечами… Жизни оставались секунды.
«Значит, вот как все кончится?..»
…и он больше никогда не увидит…
Конец пальмового ствола застрял в щели между вторым столбом и висящей на одной петле половиной ворот — чугунной, ажурной… Застрял наискосок — бывшей верхушкой с обломками листьев вверх; ветром его развернуло — ствол качнулся, описывая дугу…
Удар обрушился командору на затылок. Боль; мгновенная обморочная тошнота. В глазах померкло.
Он уже не услышал, как вскрикнула девочка — падая, ведь его руки разжались; и уже не почувствовал, как сам ткнулся лицом в воду.
В этот миг волна рухнула на город.
IX
По гребню крыши прыгал, отряхиваясь, взъерошенный воробей, — возмущенно чирикал, вертел головенкой, то и дело принимался чистить перышки. Невиданная буря пронеслась над его воробьиной жизнью, настигнув даже в щели на чердаке, куда он забился — дом распадался, с грохотом рушились балки, свистел ветер, и, обезумев от ужаса, воробей летел с писком, подхваченный ураганом. И все же в этом кромешном ужасе, когда погибли многие куда больше и сильнее, он, маленький, серо-бурый, хвостатый и склочный, уцелел, — и теперь, придя в себя, всем своим видом выражал миру свое крайнее недовольство.
Воробей прыгал по подсыхающей черепице, чирикая и отряхиваясь каждый раз, когда плеснувшая волна обдавала его брызгами. Над водой торчала только крыша двухэтажного дома, и то — наполовину. Волны, мутные, полные мусора, стучали по ней обломками досок.
Из прибоя торчали ноги в подбитых гвоздями башмаках. Волны налетали на остатки разбитой булыжной мостовой и уползали пеной, и налетали снова, летели брызги, — ноги были неподвижны. Человек лежал навзничь, головой в воде, как не лежат живые. Элизабет шарахнулась, судорожно подбирая вымокшую юбку.
Море, взбаламученное, мутное от поднявшегося со дна песка и ила, все же казалось почти прежним — синее и солнечное, в клочках пены, оно беззаботно плескалось там, где еще недавно продолжался город. Небо, голубое и бездонное, распростерлось над миром — к небу в мольбе протягивали руки, небу с проклятиями грозили кулаками. Вдоль прибоя, спотыкаясь, брела молодая женщина с распустившейся прической — волочащийся грязный, отяжелевший от воды подол платья лип к ногам.
В туфлях хлюпала вода. Элизабет сбила ноги. Она выскочила из рушащегося дома в непарных туфлях: одна — бальная, салатно-зеленая на высоком каблучке, другая — цвета слоновой кости и без каблука. Каблук застревал между камнями, а разуваться среди осколков и обломков Элизабет боялась.
