– Сука, я чуть в штаны не наложил, когда их головы над водой увидел. Утопленницы, мать их! Там же мелко должно быть!

– Должно. Но не было. Я даже не сразу понял, что произошло. Вот Ника есть, а вот её нет.

– Явр, там реально обрыв прямо у берега. Я проверил. Метра в два. Впадина, блять, марианская. Как девки не утопли, я вообще не понимаю, нахуй.

– А ну, заканчивайте ругаться!

– Извини. Правда, не со зла. Эмоции. Девчонки чуть не утонули.

– А как эта из зарослей рванула, а? Я сначала не понял, зачем. А она, оказывается, спасать кинулась. Как в грёбаном Малибу.

– Откуда только силы взялись? Худющая, как щепка. Ника её здорово притопила. Пока выуживал, думал поломаю.

– Живучая буратина!

От ругани до восхищения и хохота.

Сквозь шум в ушах и горловые спазмы до меня еле доходит смысл сказанного. Я стою на карачках носом в песок и натужно кашляю. Горло дерёт, из глаз текут слёзы. Мне и страшно, и больно, и жалко и себя, и Веронику, и глупую собачонку. Волосы висят сосульками, концы перепачканы в песке. Я мотаю головой, пытаясь убрать их с лица, но рукой сделать это боюсь: четыре точки опоры лучше, чем три, а упасть рачки перед взрослыми парнями совершенно не хочется. Всё же мне двенадцать, а не девять, как Нике, и за «буратину», честно говоря, обидно. Хорошо, что это сказал не Тимур, иначе от горя я бы точно умерла на месте.

Наконец, чьи-то руки поднимают меня с песка и держат, пока откуда-то берётся полотенце, и уже другие руки начинают активно меня им растирать.

– Её бы раздеть.

– Ты не охренел, часом, Гера?

– Да я без всяких дурных мыслей, Явр, ты чего? Вон, как девчонка дрожит.

– Это стресс. Её ещё долго трясти будет. Тебя как зовут-то, спасительница?

Всё ещё страшась взглянуть на Тимура, а это именно он меня спрашивает, я проклациваю одними зубами:

– Т-т-тесса.

– Инесса?

– Н-нет. Т-тесса.

– Тесса? Что за имя такое?

Это спрашивает тот самый, кто предлагал меня раздеть и кто сейчас активно вытирает мне голову, которая рискует быть оторванной от шеи, если он будет делать это чуть более рьяно.

– Тереза, – говорю я.

Полотенце над моей головой замирает.

– Как? – басит надо мной мужской голос.

– Тереза, – повторяю сердито.

Через мгновение парни начинают смеяться, на все роды склоняя слово «мать».

Точнее, ржут четверо, а Тимур стоит поодаль и широко улыбается.

Много после я буду смаковать этот момент, когда впервые заставила улыбнуться Тимура Яворского. У него на руках сестрёнка, которая, уткнувшись ему в шею, судорожно всхлипывает, а вокруг четверо друзей – такие же мокрые, как я, и, возможно, чуть менее бледные, – но даже смеющимися они производят впечатление серьёзных парней.

И эти серьёзные парни гогочат над моим именем.

«Спасибо, папочка!»

Моего отца звали Рудольф Новак.

Чем он думал, когда давал мне имя своей прабабки – польской графини, поехавшей вслед за мужем, учёным-химиком Збигневом Новаком, из Польши в советскую Россию, – не знаю. Как не знаю, чем думала мама, с ним соглашаясь.

Живи мы где-нибудь в Европе или в другом городе – большом, столичном, – возможно там имя Тереза не считалось бы чем-то необычным. В моей школе учились ребята разных национальностей, но их имена не вызывали столько вопросов, как моё. Особенно, в сочетании с фамилией.

Тереза Новак. Тереза Рудольфовна Новак.

Тройное бинго.

Мать Тереза. Коза-Дереза. Резак. Детская фантазия безгранична. Как и у большинства взрослых. Так что я предпочитаю сокращённый вариант своего имени – Тесса.

Почему я называюсь Терезой тем парням? Наверно, это последствие стресса.

– Заканчивайте ржать, идиоты.

Приказ исходит от Тимура, и в этот момент я влюбляюсь в него окончательно.

Он передаёт Нику на руки ближайшему парню и подходит ко мне.

– Ты спасла мою сестру, девочка Тереза. Никто этого не забудет. Ни я. Ни они. – Тимур кивает на своих друзей.

Я смотрю в лицо каждому. Они серьёзны. Ни следа веселья, ни намёка на улыбку. Молчаливое сосредоточение и твёрдая уверенность в том, что сказал их друг.

Запомнили.

Наконец, один из них, тот, что стоит за спиной, и которого я не вижу, говорит:

– По-хорошему, ей бы медаль за спасение утопающего выдать. Можно сообщить в МЧС. У меня там знакомый полковник есть.

– Хочешь медаль, Тереза? – спрашивает меня Тимур, и в его глазах появляются весёлые искорки.

Впервые в жизни я смотрю на него открыто, понимая, что вряд ли ещё когда-нибудь мне представится такой случай, поэтому пытаюсь заполнить каждую его чёрточку, впиваясь взглядом в склонённое надо мной лицо. Даже моргать боюсь, чтобы ничего не упустить.

Ореховые глаза, окаймлённые чёрными ресницами, немного выгоревшими на кончиках, смотрят на меня по-доброму. Я млею от того, что этот взгляд сейчас обращён на меня. У Тимура ровный нос, впалые щёки и едва заметная щетина на подбородке и над верхней губой. Это делает его похожим на Уилла Тернера из «Пиратов Карибского моря», что мне очень и очень нравится. Он стоит близко, и до меня доносится его запах – это же его запах? – свежий, с примесью табака и едва уловимой древесной ноткой. Мои рецепторы штормит. Морские ассоциации работают в полной мере, так, что меня даже пошатывает как на палубе корабля. Действительно шатает. До головокружения. До темноты в глазах…

Говорят, я три дня провела без сознания. Дальше – месяц под присмотром врачей, пока лечили пневмонию. Какая-то она была хитрая, связанная озёрной водой, попавшей в лёгкие. Потом ещё две недели дома.

Тимур и его команда навещали меня в больнице почти каждый день. После только команда – кто-нибудь из его команды, – потому что Тимур уехал учиться. Чему и где он учился, я не знаю: его друзья не говорили, а я стеснялась спрашивать. Тех знаков внимания, что он успел оказать, хватило мне на три жизни.

В свои двенадцать я пережила целый спектр эмоций влюблённой женщины.

Девушки.

Девочки.

Джульетта и была-то всего на год меня старше, но, по правде говоря, намного умнее. Своих чувств она не боялась и смело их выражала. Моё же понимание влюблённости – это изнывать от нетерпения в ожидании Тимура, сочинять темы для беседы, придумывать остроумные ответы на вопросы, в деталях представлять, как именно я буду реагировать на его слова и взгляды, а когда он приходит, превращаться в моргающее дерево.

Я терялась, я забывала слова, я пугалась собственного голоса, когда приходилось говорить. Краснела, разумеется, потела в ситцевой больничной сорочке и до боли кусала от смущения верхнюю губу.

Тимур всегда входил ко мне с улыбкой. Спрашивал, как я себя чувствую. Передавал привет от сестры, от своих друзей. Затем чистил один из принесённых апельсинов, разламывал пополам и отдавал половину мне. Он ел его, отламывая по дольке, а я кусала, как яблоко, чем очень его смешила. Позже я стала есть апельсин так же, как Тимур, но тогда, видя, как он улыбается, наблюдая за мной, ела привычным способом.

Иногда он приносил другие фрукты: персики, виноград, бананы, но ел со мной только апельсины. Не сказать, что до этого я очень их любила, но с тех пор при любых обстоятельствах выбираю апельсин: будь то сок или начинка для пирога.

Ещё Тимур приносил журналы. Яркие, с фотографиями диснеевских принцесс, которые мы с Юлькой не покупали, а тайком листали у прилавка в супермаркете. Думаю, с выбором ему помогала Вероника, но вряд ли она делала это собственноручно, потому что однажды Тимур проговорился, что сестра на море. На каком море и с кем она там – не сказал, а спросить у меня не хватило смелости.

Вот так всё и было: приходит, спрашивает о самочувствии, передаёт приветы, ест апельсин и уходит. Десять минут – именно столько времени Тимур проводил со мной, и я снова прилипала к окну, теперь уже наблюдая за его уходом. Вот он выходит из широких дверей больницы, всегда обходит центральную клумбу с правой стороны, проходит через кованные ворота, не удосужившись показать вахтёру пропуск, и садится в машину, которая всегда ждёт его у шлагбаума, перегораживая въезд остальному транспорту, в том числе и «скорым». Тимур никогда не оборачивается. А если бы и сделал это, то вряд ли разглядел бы меня, стоящую на коленях на подоконнике с прижатым к стеклу носом.