Платят здесь вовремя и хорошо. Говорят, это столичные зарплаты. Охотно верю, потому что получаю в два раза больше, чем Юлька платила нашим уборщикам. В нашей ситуации это действительно выход. По крайней мере, теперь мы можем оплачивать счета.

К слову, к моей работе Юля отнеслась негативно. Мы даже впервые за много лет поругались. Что-то останавливает меня назвать подруге истинную причину моего устройства в «Точку», потому настаиваю на версии, что это из-за денег.

– Мы не настолько нуждаемся, чтобы ты драила сортиры! – кричит Юлька, но мы обе знаем, что это не так.

Всё, что можно реализовать – оборудование, остатки товаров – идёт на закрытие счетов поставщикам, зарплату сотрудникам и обязательные налоговые платежи. Правда, волочковские прихвостни пообещали решить эти вопросы без лишних проволочек, но я настаиваю, чтобы Юлька не пустила дела на самотёк, и как могу ей помогаю: читаю бумаги, проверяю платёжки и счета. Голова пухнет после двенадцатичасовой смены, но я это делаю. Всё же, экономические азы, в отличие от Юльки, я постигла. Да и бухгалтер, что составляла для нас отчётность, помогает. При таком раскладе моя зарплата в «Точке» некоторое время будет нашим единственным доходом. А с церберами в виде Шанель и Рошанского это время обещает подзатянуться.

В неделю у меня всего один выходной, и в этот же день, похоже, выходной у Рошанского, потому как на работе он едва ли не круглосуточно. И всё же при любой возможности я стараюсь как можно чаще крутиться возле заветной лестницы. Иногда замечаю посетителей, мужчин и женщин в деловой и не очень одежде, что поднимаются или спускаются по ней, но знакомых среди них нет.

Надежда встретить Тора гаснет с каждым днём. Я даже подумываю пораспрашивать Сашку, но что-то меня останавливает. Нет между нами личных разговоров, лишь подзуживание, которое даже дружеским не назовёшь. И всё же именно он оказывается тем, кто эту надежду возрождает.

В один из коротких ночных перерывов я выхожу на улицу.

Переулок у служебного входа жутковатое место. Все, кто так же выходит передохнуть или покурить, жмутся к кругу света под тусклой лампочкой над дверью. Я же бесстрашно шагаю в темноту, подальше от пропахших табаком стен в сторону мусорных баков.

Едва уловимое движение и огонёк сигареты поначалу напрягает, но, когда из темноты выходит Сашка, я расслабляюсь и по привычке разминаю плечи – как борец перед выходом на ринг.

– Ну как ты, Розовый Кролик? – Первый удар всегда за Сашкой.

– Неплохо, волчара. Снова травишься никотиновыми палочками? Бросал же.

– Было дело. Жизнь нервная.

– Слабак, – усмехаюсь я, но внутри напрягаюсь. Всё ещё нащупываю границы дозволенного в нашем общении.

– Опять хамишь? – губы Сашки растягиваются в улыбке, привычно обнажая крепкие белые зубы. Когда-нибудь я расспрошу, чем он их чистит, но не сегодня. Сегодня мы пикируемся. – Расхреначу вот бутылку дорогого вискаря и свалю на тебя.

– Испугал ежа голым задом! Все знают, что я к бару и на пушечный выстрел не подойду. Там другая Таня убирает.

– Вас реально всех Танями зовут?

– Да. Как в том фильме, знаешь: Стив, Стиви, Стиви О?

– Не знаю.

– Куда тебе!

– Да ты…

Сашка не успевает ответить. На поясе оживает рация:

– «Общий сбор в два сорок пять. Ждём шефа с «випами». Герман за яйца подвесит, если облажаемся».

– Ничего нового, – презрительно бросает Сашка и щелчком отправляет окурок в ближайшую лужу.

– Кто такой Герман? – интересуюсь, осмелев.

– Босс наших с тобой боссов.

– Тот, который в Москве?

Сашка замирает и с макушки до ног сканирует меня цепким взглядом, так, что неожиданно для себя я понимаю, за что этого шутника и балагура взяли в охрану.

– Откуда знаешь про Москву?

– Все говорят. – Я быстро нахожусь с ответом. Возможно, даже слишком быстро.

– Кто, все? – Не отступает.

– Все в городе. Говорят, «Точку» выкупил столичный бизнесмен. Отсюда и популярность.

– А…

Взгляд Сашки тускнеет.

– А Герман этот, значит, из наших?

– Из наших.

– Ясно. Ни разу его не видела.

– Твоё счастье. Он любит обедать розовыми кроликами.

– Поперёк горла встану. Я костлявая.

– Ничего, Гера обсосёт.

Довольный скабрезной шуткой, Сашка хохочет и не замечает, как я едва не спотыкаюсь о собственные ноги.

Гера???

Гера???

Неужели, тот самый?!

Моя униформа – чёрное трикотажное платье с белым хлопковым воротником. Очень удобное, кстати. Воротник отстёгивается. Каждый вечер я ношу его домой стирать. Платье тоже, но перед выходным.

Воротничок потихоньку подсаживается и начинает натирать шею. Особенно, если вспотею. На кухне иногда бывает жарковато, но сегодняшняя ночь точно даст фору предыдущим.

Я нервничаю. Боюсь пропустить Геру. Боюсь, что Гера окажется не тем самым Герой. Даю зарок, что если это не тот самый Гера, уйду.

Чёрт с ним, с деньгами. Проживём.  Пойду на завод, там всегда люди нужны. Да и вариант обращения в областную газету ещё не до конца мною отброшен. Найду голодного, хваткого до сенсаций журналиста, и покажем Сволочкову кузькину мать.

Рошанский перехватывает меня, когда я третий раз за ночь драю общий коридор.

– Иди наверх. Помоги Нуркан.

То, каким тоном он этого говорит, подразумевает, что я должна знать, кто такой Нуркан. Уточнить – дать повод для ненужных комментариев.

Я загоняю ведро и швабру в небольшую подсобку, которая служит у нас и складом, и комнатой отдыха, вытираю вспотевшие руки о платье, быстро переплетаю волосы и оттягиваю воротничок.

Жарко.

Через пару минут я узнаю, что Нуркан – это Шанель.

На мой вопрос охранник на этаже показывает на одну из дверей справа.

– Там.

Конечно, я стучу, а как иначе, удивляюсь, когда вижу Шанель, но быстро собираюсь.

– Ты чего тут? – спрашивает она недовольно.

– Артём Николаевич прислал помочь.

– Не нужна мне твоя помощь. Иди.

Нельзя мне уходить, точно не сегодня. Потому напираю:

– Может, в коридоре ещё раз пропылесосить?

– Не надо. Иди отсюдова.

Её «отсюдова» срабатывает для меня как красная тряпка.

– Рошанский сказал помочь, значит, буду помогать.

Я с силой толкаю дверь и под обалдевший взгляд Нуркан вхожу в кабинет.

Комнату.

Спальню.

Или сейчас так модно – кровать в кабинете?

К слову, стола я здесь не наблюдаю. Как и шкафов.

Есть кровать. Диван у противоположной стены. Небольшая барная стойка в огнях и хрустале. Тёмные стены и расправленная кровать криком кричат по какому назначению используется эта комната.

Я замираю на пороге, открыв рот, и прихожу в себя только когда слышу за спиной:

– Иди, говорю. Не надо тебе тут.

Меня поражает, как Нуркан говорит это. Оборачиваюсь и вместо злобы в раскосых глазах вижу тревогу.

– Иди, Таня.

Почти по-матерински. Настоятельно и с нажимом. И без обычного раздражения.

Мне как-то сразу перестаёт хотеться что-либо выяснять. Будто увидела не гостиничный номер – это же он, так? – а пыточную. Желание сбежать так сильно пульсирует в ногах, что я начинаю на месте приплясывать.

– Иди, – повторяет бывшая Шанель, и я понимаю, что больше никогда её так не назову. Даже про себя.

– Спасибо, – бормочу и стремглав выбегаю из комнаты.

Мне надо переварить то, что я сейчас увидела.

Стены давят. Запах клуба давит.

Тот сладкий дымок уже не кажется мне ванильным. Он пропах чем-то тяжёлым – тем, названия чего я ещё не знаю.

Мне двадцать два, и я девственница. Но я прекрасно представляю, что такое секс, знаю, как выглядит, но не знаю, как ощущается и пахнет. И вот, будучи совершенно неискушённой, я буквально прикасаюсь к нему.

Это комната для свиданий, не гостиничный номер.

Здесь не гостиница, а ночной клуб.