Изрядно продрогнув, Елизавета Захаровна через час добралась наконец до своей однокомнатной квартирки, расположенной на первом этаже пятиэтажного панельного дома. Она с трудом открыла разбухшую от сырости входную дверь при помощи топора, припрятанного для этого в нише, привычно воткнув его лезвие в щель проёма, навалившись грудью на топорище, подвернула на себя полотно двери и щёлкнула настенным выключателем в прихожей, но свет не загорелся, в квартире по-прежнему было темно и холодно, как в могиле. Ещё утром свет погас от того, что в очередной раз замкнуло электрощит в коридоре, от протекающей крыши дома во время дождя, обещали починить за день, да так видно и не смогли.

– И что теперь делать? – спросила она у темноты, а так как ответа не последовало, Елизавета Захаровна вздохнула, нащупала на полочке спички, зажгла огрызок свечи и, пройдя в комнату, достала из холодильника кастрюльку со вчерашними макаронами с тушёнкой, поставила её в сумку и пошла из мрачной ледяной квартиры, заколотив обратно неподатливую входную дверь обухом топора.

На улице по-прежнему шёл мерзкий мелкий дождь со снегом, а порывы холодного ветерка, казалось, пронизывали насквозь замёрзшее тело, причиняя Елизавете Захаровне невыносимые физические страдания.

Она как можно быстрее дошла до автобусной остановки, где по-прежнему грелись три старушки, отодвинула их и молча поставила свою кастрюльку на газовую плитку. Старушки суетливо посторонились, освобождая место у огня, и продолжили греть костлявые пальчики рук. На ногах у них были надеты целлофановые пакеты, и аккуратно завязанные шпагатной верёвочкой выше щиколоток, чтобы обувь не промокала, да и ноги так меньше мёрзли.

Из-за поворота медленно выполз длинный жёлтый старый автобус без дверей, освещая себе дорогу мутными фарами. На остановке он шумно выдохнул, затрясся всем своим ржавым старческим телом и встал.

– Вон кондуктор припёрся, мать его! – выругалась одна из старух и сплюнула в сторону машины.

В ярко освещённом салоне без стёкол сидели, развалясь и положив ноги на соседние лавки, пятеро крепких молодых парней в кожаных куртках. Один из них, самый высокий, встал и медленно вышел в проём двери, держа в руках здоровенный солдатский закопчённый чайник. В отличие от остальных, на нём было одето длинное, до самых пят, чёрное кожаное пальто нараспашку, под которым виднелась чёрная рубашка и черные кожаные штаны. Он в раскачку подошёл к стоящим на остановке бабулькам и повелительно сказал:

– Ну, где?

Одна из старушек торопливо достала железную кружку из своей брезентовой сумки, перекинутой через плечо, высыпала из неё все монеты в огромную ладонь кондуктора и подставила ему пустую ёмкость. Здоровяк заглянул в неё и, убедившись, что она пустая, плесканул туда из чайника мутной дымящейся жидкости, медленно повернулся и зашёл обратно в дребезжащую машину. Автобус взревел, как раненый зверь, выпустил облако ядовитого дыма, дёрнулся пару раз и с трудом потащился дальше. Когда он отъехал, старушка выплеснула вонючую жидкость на дорогу, вздохнула и вернулась к огню.

– Зачем же ты все деньги ему отдала, хватило бы и половины, – недовольно пробурчала одна из старушек.

– Ага, отдай половину, узнают, шкуру сдерут. На нижней остановке, видели, поломанный жёлтый грузовичок японский стоит со спущенными колесами?

– Ну стоит, и что?

– А то. Иду мимо на прошлой неделе, а у него борта откинуты, украшены гирляндами из цветов, а на кузове толстый зеленый ковёр, усыпанный белыми цветочками, что-то прикрывает. Я зашла сзади, посмотрела, а из-под него три ноги голые торчат с жёлтыми пятками, и все левые.

– А правые тогда где? – ужаснулись её подружки.

– То-то и оно! Поэтому пусть подавятся, – и добавила без всякого перехода, тихо, сплюнув себе под ноги: «А в овощной магазин вчера, селёдку свежемороженую завезли, алюторскую говорят».

– В какой магазин? – переспросила её Елизавета Захаровна.

– Да вон в тот, через дорогу, напротив, – и махнула рукой в сторону неоновой вывески «Овощи и фрукты», приветливо подмигивающей буквой «ф», косо прикреплённой на первом этаже пятиэтажного панельного дома, стоящего почти напротив остановки.

– Я пойду, схожу туда, а вы присмотрите пока за макаронами, чтобы не пригорели, – попросила старушек Елизавета Захаровна и, подняв воротник промокшего пальто, пошла через дорогу, с трудом преодолевая сопротивление обжигающего колючего ветра…

– Или вот Шарова Римма из девятого «В» недавно заявила, – продолжила по привычке рассуждать Елизавета Захаровна, таким образом отвлекаясь от мерзкой реальности: «А почему я должна, как все, восхищаться картиной «Мона Лиза» работы Леонардо да Винчи? На ней изображена, по моему мнению, хитрая злая торговка подпорченным товаром, а я должна умиляться так называемой загадочной улыбкой Джоконды. Нет там никакой загадочности, сплошное надувательство». – Мне самой, вообще-то, больше нравятся работы простого примитивного лубочного художника Филимонова с его летящими по небу бабами и мужиками или чёрточки, квадратики и кружки Кандинского, Пикассо и подобные художественные произведения, граничащие с ремеслом. Всё просто и понятно, – как жирные лебеди или олени с ветвистыми рогами на настенных ковриках в крестьянских избах. Эта простая мужицкая аляповатая живопись, больше радует глаз и умиротворяет. Так уж у нас мозги устроены, что ли? – подытожила про себя Елизавета Захаровна, подходя к мини-маркету.

В маленьком магазинчике было людно, человек десять толпились у прилавка под видом выбора необходимого овоща, а на самом деле, наверное, просто грелись и прятались от непогоды. В тесном помещении было душно, воняло гнилой картошкой и испорченной рыбой, на прилавке в пластиковых корзинах лежали: сморщенная морковка, похожая на свиные хвостики, чёрненькие свекольные головки, склизкие остатки капусты, в алюминиевой ванночке плавали в собственном рассоле полуразложившиеся рыбки неизвестного вида, а в углу за прилавком догнивала сваленная в кучу на полу мокрая перемороженная картошка. Перед продавщицей стоял зелёный пластмассовый бачок, вертикально набитый замороженной селёдкой, которая поблескивала среди общего гнилья и напоминала почему-то новый год.

– Взвесьте мне, пожалуйста, две штуки, – сказала Елизавета Захаровна и показала продавщице на бачок с селёдкой.

– Одну секундочку, – сказала продавщица, женщина крупного телосложения, с хитрой улыбочкой Джоконды, одетая в синий грязный халат поверх пальто. Она быстро нагнулась, подняла из ящика, стоящего на полу, смёрзшийся блок сельди и сильно, с размаху бросила его на пол перед собой. Блок с треском раскололся на несколько кусков, а две селёдины вылетели из-под прилавка к входной двери. Старичок из очереди быстро подхватил их, обтёр об свою замазученную телогрейку и подал продавщице.

– Смотри-ка, как живые прыгают, – хихикнула она и положила отлетевшие селёдки на весы.

– А из бачка нельзя взвесить? – брезгливо спросила учительница.

– Интеллигентка, что ли? Нельзя, они для витрины. Эти-то чем хуже? Всё равно мыть будешь, – недовольно пробурчала продавщица, заворачивая селёдины в обрывок бумаги, оторванной от большого рулона, стоящего рядом с ней.

Елизавета Захаровна обиженно поджала губы, сунула купленные селёдки в сумку и под недовольный ропот присутствующих, осуждающих её чрезмерную требовательность, вышла на улицу…

На самом деле она никогда не была брезгливой. С самого детства, сколько себя помнит, ей было всё равно, что есть, где есть, где жить, с кем жить. Когда была ещё ребенком, отец внушил ей:

– Самое главное, Эльза, чтобы брюхо всегда было набито и чтобы задница была прикрыта, а как ты это сделаешь и чем, совершенно не важно.

Её отец, Зиновий Львович, всю жизнь проработал в маленькой обувной лавке, стоявшей у автобусной остановки, рядом с газетным киоском, где с утра до вечера чинил всевозможную обувь прохожим и приторговывал водкой, изготовленной из технического спирта его приятелями в заброшенном бараке на окраине города. У него было четыре дочери, и работать приходилось каждый день до позднего вечера, а иногда и ночевать в лавочке на полу среди всякой рухляди и старой обуви, раскатав старый матрац и укрывшись лоскутным одеялом.