Коли половцы вырвались бы из-за ограждения, то окружили бы русичей, рассеялись бы на крыльях дружины, обстреливая воев издали, по старой традиции степняков! Но гриди, ведомые князем да разгоряченным княжичем, успели доскакать до разрыва в ограждении рогаток, прежде чем вся тысяча его миновала… Ударили в лоб русичи по спешно пытающимся разойтись пред ними кипчакам! Не удался маневр кюгана, желающего пропустить орусутов сквозь собственный строй, не теряя при этом нукеров да засыпая стрелами атакующих с двух сторон… И если половине поганых все же удалось направить коней прочь от острия клина дружинников, то прямо за рвом русичи врезались в скачущих навстречу ворогов, уже не способных свернуть в сторону!

Практически не осталось уже рогатин у ратников, но нет и копий у большинства кипчаков. А пущенные даже в упор срезни редко когда настигают свою цель среди лучших воев Пронска! Ибо не скупился князь на своих гридей, а потому могли они позволить себе лучшую на Руси броню… Насквозь рассекли тяжелые панцирные всадники толпу поганых, неистово рубя ворога мечами да саблями, а последние и сами пытаются уйти в сторону, избегая лобовой схватки с разъяренными бронированными витязями!

Вот только после половецкие срезни густо полетели в спины воям, и целят поганые теперь уже в скакунов…

Отчаянно затрубил в рог Кадан, видя, что три сотни уцелевших под ливнем стрел орусутов все же прорываются к его тысяче! Спешенные нукеры быстро прыгают в седла, а верховые уже натягивают тетивы, также надеясь перебить срезнями лошадей ратников…

Но именно в этот миг из раскрытых ворот детинца вновь вылетела сотня оставшихся в граде дружинников, ведомая самим воеводой! Расступились перед разгоняющимися гридями уцелевшие ополченцы, а в тыл замершим на месте половцам ударили склонившие рогатины свежие вои! Полетели под копыта лошадей пронзенные ими кипчаки – неудержимо рвется русский клин к помертвевшему от страха темнику, хорошо различимому в дорогих доспехах да на арабском белоснежном скакуне! И бежать Кадану некуда – стиснули его людей половцы, сзади прорываются сквозь их ряды орусуты, и спереди они же летят на тысячу, несмотря на рухнувший сверху ливень срезней!

Многих скакунов выбили стрелы поганых, тяжело рухнул наземь конь под самим князем, да на скаку, подгребая под себя да ломая кости наездника… Но когда две сотни русичей врезались в замерших у рва татар, никто из уцелевших уже не думал о том, чтобы выжить! Столь свирепая ярость вела их, что отринули вои страх смерти, стремясь лишь убить как можно больше ворогов… И зажатые меж двух дружин кипчаки стали таять и рассыпаться столь быстро, что и Кадан с телохранителями не успели избежать схватки с прорывающимися к ним разъяренными орусутами! Храбро, но недолго бились тургауды, а попытавшегося было спастись чингизида, отчаянно рванувшегося в сторону, догнал меч княжича Михаила! Хотя теперь уже не княжича – князя! И столь страшен был удар отчаявшегося от горя осиротевшего сына, что развалил он внука Чингисхана от шеи до самого седла…

Потеряли половцы темника, в суматохе схватки не слышат яростных приказов джагунов и арбанаев! Нет больше монгольского стержня, что скрепил бы привычных к грабежу да разбойным налетам кипчаков, заставил бы принять их бой грудь в грудь с витязями! Узкое пространство между двумя рвами кажется им смертельной ловушкой – как недавно темнику! – и спешат они изо всех сил вырваться из нее да избежать кровопролитной схватки с орусутами…

Ведь от страха перед неистово истребляющими их дружинниками число гридей в глазах степняков выросло едва ли не в десять раз!

Три десятка ратников встали в круг на холме у шатра Кадана – бьются обреченные с многократно превосходящими их числом тюрками да гулямами… Впереди всех рубится боярин Евпатий Коловрат: молнией сверкает перехваченный обеими руками харалужный меч – где недавняя слабость?! Свирепого богатыря, способного разрубить пополам человека, как огня страшатся поганые, а русичи им вдохновляются, будто живым знаменем… И хотя нет надежды выиграть или даже просто уцелеть – вон сколько ворогов вокруг! – никто не сложил оружия: лучше смерть, чем полон! Хоть еще немного времени дадут сражающейся с половцами дружине…

Но вдруг рев боевого рога за спинами гулямов! Русского боевого рога! И в тыл хорезмийцев и тюрок ударил клин бешено взревевших пешцев, начавший сечу еще до рассвета и сумевший пройти половину лагеря татар с боем! Столь неожиданной оказалась для поганых атака измученных, перераненных русичей в изрубленных бронях, несмотря ни на что идущих вперед, – пусть на смерть, но на выручку соратникам! – что отхлынули агаряне в страхе от холма, оставив в покое изумленно замерших дружинников Коловрата… Объединились оба отряда русичей – три десятка гридей и четыре сотни, ровно половина от начавших бой! – и уже вместе устремились к пока еще столь далекому детинцу…

И никто из них не услышал в пылу схватки далекого, слабого отзвука другого русского рога, принадлежавшего тысяцкому голове Захару Глебовичу, прозвучавшего в последний раз… Хотел было воевода вернуться к лагерю да прийти на помощь соратникам. Да показалась вдруг из-за дальнего изгиба реки голова тумена Бурундая, покинувшего ночную стоянку еще в сумерках да спешащего ныне к Пронску! Замер потомок берендеев, выбравших когда-то союз с русичами да столетиями честно сражавшихся с ними бок о бок… Замер в ужасе, когда осознал, какая могучая рать идет на помощь поганым, и что если поспеет она к кипящей в лагере сече, то сгинут все защитники града!

Можно было уйти со льда да скакать к своим, упредить о новой опасности, но чем это поможет соратникам, и так сражающимся с втрое превосходящим ворогом? И вновь взгляд тысяцкого упал на два высоких берега, густо покрытых лесом да узко сжавших русло реки… Выждал воевода немного, пока ворог приблизится, а после обратился к выжившим гридям, вроде негромко, да все услышали:

– Не приказываю, братья, не могу приказать. Только прошу…

После чего развернулся Захар Глебович лицом к поганым, на миг представив перед внутренним взором нежное лицо Мариши, любимой жены, да лики сыновей – старшего Степана, уже отрока, да меньшого, еще по-детски пухленького добряка Никиты… И послал жеребца в галоп, да дико, пронзительно вскликнул от боли, раздирающей душу на куски, – никогда уже не увидеть ему любимых!

Ни разу он не оглянулся назад, а если бы оглянулся, то увидел бы, как скачут за ним все четыре десятка уцелевших в предыдущей сече гридей…

А после – таранный удар и яростная, дикая схватка, неожиданно для поганых затянувшаяся! Вроде и горстка орусутов их атаковала, да ведь не обойти панцирных ратников, в грудки приходится драться! Лишь звенят мечи дружинников, встречаясь с саблями, тяжело падают на щиты и шеломы их топоры, сбивают нукеров с ног булавы… Не слышно даже боевых кличей – берегут вои хриплое, тяжелое дыхание…

Кто двух, а кто и трех поганых успел забрать каждый из ближников Захара Глебовича, а когда осталось их всего трое, подтянул он к губам рог да затрубил что есть силы в отчаянной, безумной надежде упредить русичей о новой опасности! Сколько смогли, задержали поганых… Да второй раз набрал воздух в грудь, чтобы вновь затрубить, но померк вдруг в очах храброго витязя свет…

Не мог знать воевода, что не услышит никто его последнего зова… Не мог он знать и того, что, задержав тумен более чем на половину часа, он подарил соратникам те драгоценные минуты жизни, что позволили им отойти к вратам Пронска…

В небольшой белокаменной церкви очень душно и жарко от множества горящих свечей и от скученности людей, ее заполнивших. А негромкий голос священника, ведущего панихиду, перекрывают горький плач да причитания вдов и матерей, потерявших сегодня мужей и сыновей… Поневоле становится тошно оттого, что косвенно в их гибели виноват именно я – как человек, предложивший и настоявший на авантюрной вылазке и атаке превосходящих сил врага.