— Понятно… — кивнула Маша, стараясь скрыть слезы обиды. До этого прослушивания ее песню все хвалили. — Только я не уверена, что смогу занять вакантное место…
— Боже ж ты мой! — Бобров крякнул, поднялся, подошел к ней, обнял, но, заметив, что плечо ее окаменело под его ладонью, смутился, убрал руку и отступил на шаг. — Не расстраивайтесь вы так. Ну, вы и вправду не выражаетесь в этой песне. Я уж не говорю о паршивой музыке и таких же словах. Это не вы, понимаете? Вернее, вы выражаете, но выражаете черт знает что: какой-то обрывок на заборе. Помните детскую песенку: «Висит на заборе, колышется ветром бумажный листок…» Вот и вы в этой своей песенке такая. А вы должны статьь бомбой, но не взорвавшейся на глазах у изумленной публики, а бомбой за пять секунд до взрыва, когда фитиль почти догорел. Все внутри, наружу только взгляд. Магический свет. Мягкие линии тела… Горячая богиня в холодной оболочке. Всегда «недо…», понимаете? Тьфу ты! Ну, не могу я артистке выкать! Ну, хоть убей меня! Буду тебя на «ты» звать, ладно?
Маша махнула рукой. Что теперь-то, когда автора в ней он с грязью смешал. Она подняла на него глаза:
— Но я вас буду звать на «вы».
— Вот упрямая! Деревенщина ты!
— Еще раз так назовете, сами будете петь! — Она шмыгнула носом, что его рассмешило.
— Нет, ну надо же! Какая-то козявка мне угрожает, — но, заметив, как сузились ее глаза, поспешно дал задний ход, замахав руками, — Ладно, ладно. Козявка и деревенщина — разные вещи. И нечего у меня на лбу дыры прожигать. Не ты первая пытаешься. Я всех обламывал.
— И Ирму? — По ее спине пробежал холодок, словно дух покойной коснулся ее прозрачной ладонью.
— Ирму… Ее, конечно, хрен обломаешь, но меня она слушалась беспрекословно. Поначалу… Ты бы ее видела в самом начале! Во что она рядилась, просто уму непостижимо! Вкуса – ноль с минусом. А красилась! Вокруг глаз черным малевала. А глаза у нее, помнишь, офигенные, зеленые, вытянутые к вискам. Так она их на манер Клеопатры с фресок, и кто ее надоумил?.. Я ее увидел на сцене, думаю, что за черт — у девушки глаза в пол-лица и ресницы длиннющие, как у коровы. Это она накладные клеила. Вся в шкуре какой-то, как миссис Флинтстоун, ботинищи на толстой танкетке, и повсюду дешевые побрякушки. Один в один жена зажиточного шамана, тьфу! Самое трудное было с нее побрякушки эти снять. Страсть к украшениям из нее так и не удалось выжечь. Хлебом не корми, подари какую-нибудь цацку. Она же за эти цацки-то и погорела… — Серж открыл бар, достал бутылку виски, налил себе полстакана и выпил одним глотком.
— Как это? — не выдержала Маша, уже сотрясаясь всем телом. Она даже плечи руками обхватила, чтобы не было так заметно.
— Как это… — проворчал меценат. — Да вот так это. Она, видишь ли, внимание к себе в бриллиантах мерила. Любит мужик, значит, огромный перстень дарит, обожает — колье. А мужиков этих, готовых побрякушки ей дарить, было много. И чем дороже украшение, тем желаннее кавалер. А самое интересное, она ведь ни хрена не разбиралась в драгоценностях. Подари ей дерьмо в красивой этикетке — заглотнет за милую душу. Главное, чтоб человек был «со значением». Мол, богатый дерьмо не подарит. Меняла их очень часто. Вот и допрыгалась.
— Значит, ее за украшения, ну… — Она не смогла выговорить «убили». Язык прилип к небу.
Бобров напрягся всем телом. Глаза его сверкнули сталью. На мгновение Маше показалось, что перед ней не человек, а призрак. Страшный призрак. Он сжал кулаки, кадык его заходил вверх-вниз.
— Украшения, — промычал он. — Украшения. Идиот Юрчик со своим украшением. Господи, ну почему эта дура таскала его повсюду? Шантажировала…
Похоже, он так глубоко погрузился в собственную злость, что напрочь позабыл о Маше. А та стояла, не смея шелохнуться.
«Если он продолжит говорить, он скажет все, — пронеслось в ее голове. — А если он скажет все, я стану3 ненужной свидетельницей. Он и меня убьет!»
Не зная, что предпринять, чтобы остановить Боброва, Маша робко кашлянула. Он вздрогнул и, слава небесам, заткнулся.
— Простите, — пролепетала певица. — Наверное, мне лучше уйти.
Он резко развернулся и уперся в нее своим стальным взглядом:
— Уйти? — Улыбаясь одними губами, он медленно двинулся к ней.
Маша попятилась, лихорадочно соображая, можно уже кричать или это будет выглядеть неприлично.
— А как же Никита? Как быть с Никитой? — Он сдвинул брови и обхватил ее плечи огромными ручищами.
— Никита? — Она едва ворочала одеревеневшим языком.
— Да, Никита.
«Плевать мне на приличия!»
— А-а-а! — истошно завопила певица на предельно высокой ноте.
Серж вздрогнул, попятился и, споткнувшись о кресло, рухнул в него. Дверь распахнулась, явив перекошенное ужасом лицо секретарши. Бобров перевел на нее очумелый взгляд, которым за секунду до того одарил Машу, и промямлил:
— Репетируем… Пытаемся повысить верхний вокальный предел.
— Дурдом! — сокрушенно выдохнула секретарша и захлопнула дверь.
Маша стояла по стойке «смирно», все еще дрожа всем телом.
«Сыктывкар, не такой уж плохой город. Прогрессивный даже! В прошлом году губернатор ночной клуб открыл, — решительно заявила она себе. — И от столичных шизиков на самолете лететь!»
— Едреныть! — устало произнес Бобров. — Как же ты меня напугала. Еще одно такое представление, и у меня инфаркт случится. — Он показательно схватился за сердце. — Налей мне еще виски, а то «Скорую» придется вызывать.
— Я вас напугала?! — возмутилась певица. — Это вы меня напугали!
Она дошла на негнущихся ногах до бара, налила виски, таким же строевым шагом приблизилась к Сержу и протянула ему стакан.
— Плохо кому? Мне! Значит, ты и напугала. Если бы тебя пришлось отпаивать, я бы извинился. — Он уже отошел от шока и даже немного расслабился. А выпив виски, повеселел, – А ты чего?
— Ну… — Маша не знала, что соврать, поэтому решила сказать правду, – У вас взгляд был неживой. Такой холодный и такой злой, как у удава.
— У удава взгляд безразличный, если ты его вообще видела, — мелочно поправил ее меценат. — Я нормальный. Я никого из своих подопечных не бил, честное слово. Только однажды с Сенькой Косиковым подрался. Но чисто по-дружески. И он уже тогда давно самостоятельно выступал.
— С Косиковым?
— По паспорту. А в миру Сева Косой — известный исполнитель русских блатняков. Очень популярен на зоне и у эмигрантов новой волны. По чему можно судить, из какой среды большинство наших эмигрантов.
Маша улыбнулась. Дверь снова распахнулась. На сей раз на пороге стоял парень, показавшийся певице ужасно знакомым.
— А, Никитос! — ласково приветствовал его Бобров. — Заходи, третьим будешь.
Ступая в холл посольства Соединенного Королевства, Александр все еще сомневался, а правильно ли он поступил, пригласив на прием кошатника Бориса, которого он знал без году неделю. Извиняло его лишь одно: Борис, по всей видимости, неплохо сошелся с леди Харингтон, а это означает, что у Александра появился шанс избавить себя от перекрестной атаки Ви и ее матери. Мать он вовремя нейтрализует, поручив ее заботам страстного кошатника, который спит и видит, как бы ввести своего кота в высшее общество. Доудсен так и не придумал, каким образом ему избавить себя от Ви, но хотя бы от маменьки он избавится. Борис был настолько благодарен ему за приглашение, что опять посулил златые горы и всяческую поддержку.
— Меня вся Москва знает, — проникновенно заверил он. — Ты только скажи, и у тебя вообще проблем не будет.
«С меня, пожалуй, достаточно одного Боброва, которого знает вся Москва», — решил молодой аристократ и ответил на предложение отказом.
Оглядев себя в большом зеркале, потомок всех Доудсенов остался доволен: смокинг сидел на нем безупречно.
А ведь еще утром ему казалось, что он похудел и пиджак висит на нем, как на пугале. Он поправил галстук и воодушевил себя призрачной надеждой, что у Ви разболится голова и это остановит ее от появления на приеме. Он слышал, что девицы часто страдают этим недугом. Однако его мечтам не суждено было сбыться.
