Девушки притаили дыхание.
Торжественно и могуче звучал приятный баритон Вун-Чхи в полупустом и полутемном зале. И с каждой минутой голос его рос и делался торжественнее.
Он читал с большим подъемом и жаром. В его чтении чувствовался недюжинный артист.
Картина пожара в его передаче получалась чрезвычайно сильная и яркая. Бетя слушала его с испугом, и, как голубка, прижималась к Наде.
Ветер свищет — пожар раздувает,
Солнце жарит, ветрам помогает…
Когда он кончил, не раздалось ни одного хлопка. Все сидели молча, подавленные величием грандиозной картины пожара.
Вун-Чхи прочитал потом "Портной", "У парадного подъезда" и, по настоянию Надежды Николаевны, "Будду" Мережковского:
По горам, среди ущелий темных,
Где гудел осенний ураган,
Шла толпа бродяг бездомных
К водам Ганга из далеких стран…
— Теперь "Вазу", — крикнула Тоска.
— "Вазу", "Вазу"!
Девушки снова окружили его. Вун-Чхи покачал головой и ответил устало: — Не могу. Голова болит. Мне нехорошо… Сердце замирает…
— Ну, вот еще! — и девушки насильно потащили его к роялю.
Вун-Чхи пожал плечами, хлопнул по руке клевавшего носом Макса и сказал ему по-еврейски:
— Гей авек (уходи).
Макс встал и вышел в коридор. Вун-Чхи сел и взял несколько аккордов.
Девушки облепили рояль, как мухи. Ближе всех к Вун-Чхи поместилась Бетя.
Вун-Чхи улыбнулся ей печальной улыбкой и стал тихо, но внятно читать под музыку:
Ту вазу, где цветок ты сберегала нежный,
Ударом веера толкнула ты небрежно,
И трещина, едва заметная, на ней
Осталась… Но с тех пор прошло немного дней,
Небрежность детская твоя забыта,
А вазе уж грозит нежданная беда!
Увял ее цветок; ушла ее вода…
Не тронь ее: она разбита…
Бетя усиленно заморгала глазами.
— Что, жаль тебе вазу? — спросил ее Вун-Чхи.
— Да, — прошептала она.
— Все мы такие, как эта ваза, — проговорил он как бы про себя, взял быстро несколько аккордов и стал мелодекламировать другое стихотворение:
Я боюсь рассказать, как тебя я люблю…
Вун-Чхи потом от мелодекламации перешел к бурному цыганскому романсу:
Если измена тебя поразила,
Если тоскуешь ты, плача, любя,
Если в борьбе истощается сила,
Если обида терзает тебя,
Сердце ли рвется,
Ноет ли грудь!
Пей, пока пьется,
Все позабудь!
Девушки повеселели и подхватили хором:
— Пей, пока пьется!..
— Господин Вун-Чхи, — обратилась к нему робко Бетя.
— Что тебе?
— Сыграйте, я вас прошу, "Подожди немного, отдохнешь и ты". То, что вы в прошлый раз играли.
— И чего ты, свиное ухо, пристаешь со своим "Подожди немного?" — набросилась на нее Матросский Свисток. — Играй лучше "Поцелуем дай забвенье".
Бетя состроила жалкое лицо и опять попросила:
— Прошу вас, вы это так хорошо играете. Это так мне нравится.
— Ладно.
Вун-Чхи засмеялся и прошелся пальцами по клавишам.
Бетя придвинулась еще ближе и вцепилась руками в крышку рояля. Грудь ее тяжело дышала.
Вун-Чхи стал читать:
Горные вершины
Спят во тьме ночной,
Тихие долины
Полны свежей мглой.
Не пылит дорога,
Не шумят листы,
Подожди немного —
Отдохнешь и ты.
Едва Вун-Чхи выговорил последнюю фразу, как раздалось звонкое всхлипывание. Это всхлипывала, уронив голову на рояль, Бетя.
Всхлипывания ее скоро перешли в глухое рыдание.
— Вот дурная! Ишь, плакса! — стали подтрунивать девушки.
Вун-Чхи поднялся и стал утешать ее:
— Ну, что ты?.. Уведите ее в комнату.
Надя вместе с Симой увели ее в коридор, и оттуда все еще доносилось ее рыдание.
— Эх! — вырвалось у Вун-Чхи. — Жисть!
Он сильно ударил по клавишам и запел новый романс.
Он пел без конца. Но посреди одного вяльцевского романса он вдруг опустил руки, схватился за грудь, побледнел, как полотно, посмотрел на всех мутными глазами и грохнулся о пол.
Девушки испуганно вскрикнули и бросились к нему, но тотчас же отскочили. Вун-Чхи корчился, разбрасывал ногами и руками, извивался змеей, скрипел зубами и стонал:
— Ой, мама!.. Сердце замирает!..
Этот стон проникал в души девушек и леденил кровь.
С Вун-Чхи приключилась падучая. Он давно уже страдал ею.
— Черную шаль сюда! Черную шаль! — крикнули несколько голосов.
Принесли черную широкую шаль и набросили на него.
Вун-Чхи перестал разбрасывать ногами, корчиться и стонать. Он словно умер…
Жутко было в зале.
Слабо горел и подмигивал бледный рожок. В окно, через полуоткрытые ставни, лился холодный свет утра.
Девушки молча, с измученными и мрачными лицами, стояли вокруг тела, накрытого черной шалью и от времени до времени вздрагивающего.
У Тоски ползла по щеке крупная слеза.
Надежда Николаевна шептала:
— Разбитая ваза…
XXI
СЕМЕЙНЫЙ ОЧАГ
10 минут длился припадок Вун-Чхи.
Когда припадок прошел, Надежда Николаевна, Сима Огонь и Макс отнесли Вун-Чхи — бледного, как полотно, потного, с перекошенным лицом, с полуоткрытыми, безжизненными глазами — в комнату хозяйки и уложили его на кровать.
В зале сделалось совсем жутко.
Потрясенные и подавленные случившимся, девушки молчали и старались не глядеть друг на дружку. Каждая думала тяжелую думу.
Надя также была потрясена, и, забившись в темный угол, пыталась разобраться в путанице новых впечатлений.
Какая масса впечатлений! Первое знакомство с залом, Макс, цыганка Роза, Надежда Николаевна, гадание на окурках, хозяйка, Мишка Уксус, болеро, негр, индусы, пожар, Вун-Чхи, мелодекламация, припадок, — все это путалось, мешалось, и от всего у нее сильно трещала голова.
Надя разбиралась-разбиралась в этой путанице и подумала, что хорошо бы теперь вырваться из этого ужасного, душного, накуренного зала на улицу, на свежий воздух и прильнуть пылающим лбом к холодному чугунному фонарю.
— Надя! Что ты, оглохла?! — услышала она вдруг.
Она вскинула голову я увидала, как Антонина Ивановна, стоя в дверях, делает ей какие-то знаки глазами и руками. Надя вскочила, поправила платье и поспешила к ней.
— Что?
— Тебя хочет видеть один господин, — сказала Антонина Ивановна.
Сердце у Нади сильно забилось. Она догадалась, в чем дело, и спросила:
— Меня?.. Какой?
— А этот.
Антонина Ивановна отодвинулась, и Надя увидала желавшего видеть ее господина. Он стоял, прислонившись правым плечом к стене, и глядел на нее через большие синие очки.
