– Есть такое чувство, будто сейчас я скажу что-то слащавое… – неопределённо бормочет он, оглаживая её руку. Тёплая, не то, что его – у Аккермана извечно ладони, словно он банки с соленьями из самого глубокого погреба таскал. – Но пусть будет так, чем никак. Я делаю много, потому что ты даешь мне смысл. Смысл просыпаться и засыпать. Смысл жить.

Кáта косится на него, и грустно улыбается.

– Разве это не называется зависимостью? – тихо шепчет, тяня замок из их рук вверх, поднося к губам.

– Разве мы все не ищем смысл в своих близких? – отзывается Леви в тон. Она сдавленно выдыхает, пытаясь согреть его пальцы. Порой капитана невозможно переспорить, но сейчас – это что-то иное. Признание звучит проникновенно и нежно, заставая её врасплох: глаза увлажняются, чуть блестят от подступивших чувств.

– Ты тоже… мой смысл, Леви. И когда-то давно, поначалу… это пугало, – признаётся Кáта. – Ведь мы оба можем погибнуть в два счёта. Теперь мне кажется, что если звероподобный появится вновь…

– Я дал Эрвину слово, что убью его. И я это сделаю, – глухо перебивает Аккерман. – Я обещал…

Она замирает, на мгновение в растерянности: голос Леви звучит слишком волевó, для знающего – здесь даже чувствуется невысказанная скорбь. Бишоп выдыхает – обречённо, но спокойно, и подаётся к мужу, прижимаясь ближе, обнимая.

– Да, милый. – Его сильные ладони лежаться на ровную спину. Керосинка еда потрескивает, выхватывая из темноты раскинутый плед, и две фигуры, сплетённые в одну. Кáта, прижавшись к сердцу Леви, блуждает в мыслях. Теряется в витиеватых воспоминаниях злосчастного дня, что неумолимо встаёт перед глазами, стоит хоть кому-нибудь упомнить в разговоре имя погибшего товарища, друга и командора. Давление в груди растёт, что в конце концов, не в силах сдержать это, она робко спрашивает: – Почему ты всегда шёл за ним?

Леви неопределённо хмурится, наклонив голову, всматривается в глаза. Он улавливает по тону и голосу, о ком Кáта говорит, но хочет точно убедиться. Девушка тоскливо улыбается:

– Ты всегда шёл именно за Эрвином. Не за Шадисом, не за идеей – за Эрвином. Я часто это замечала, но даже после твоего рассказа о вступлении в разведку не могла понять…

У дальней кромки леса взметается мелкая стайка из салатовых светлячков, а где-то в чаще слышится глухое ухание совы.

– Я пытался… – голос наливается серьёзностью, что заставляет Катрину благоговейно замереть. – Я хотел его понять. Согласись, ведь цель Эрвина – сражаться во имя будущего Человечества – была абсолютно лишена чего-то корыстного. Я не встречал таких людей в своей жизни до той поры: весь Подземный город зиждился лишь на глубоко личностных и низменных мотивах, когда один ищет выгоду в другом, а получив её – без раздумий убивает сообщника, чтобы забрать всю наживу. – Леви прикрывает глаза, вымотано касается пальцами переносицы. – Эрвин будто бы был лишён этого, а человек без таких стремлений моими глазами воспринимался бесчеловечным. Бескорыстие выбивалось из привычного устройства мира, но оно впечатлило меня… пробрало до глубины души.

Кáта всматривается в мужа осторожно, затаив дыхание, словно чувствуя в этом моменте что-то очень важное для них обоих.

– Перед следующей экспедицией я стоял за Эрвином в построении и смотрел на его спину, на “Крылья свободы”, задаваясь сотней вопросов. Бесчеловечный искал решение вопросов, что могли спасти Человечество. Однако люди, ради которых он старался, имели затуманенный взор от защитных Стен: за столько лет их разум сузился до границ внутри Марии, Розы и Сины, что они и не думали об остальном мире. Тогда я решил, что точно пойду за ним, пока не пойму Эрвина Смита до конца. Он казался мне загадкой без решения…

Леви замолкает на мгновение, переводя дух. Смерть Эрвина навсегда что-то изменила в каждом выжившем разведчике, быть может, оттого слова давались тяжело.

– Когда я сумел его понять, через пару минут корпус лишился Главнокомандующего.

– В день битвы за стену Мария… – Леви чувствует её ладонь на своей раскрытой руке. Он слепо касается Бишоп в ответ, переплетая пальцы.

– Да, – глухо слетает с языка – камень, ухающий с горы в пропасть. Леви слышит на периферии сознания слабый голос Кенни: “Нам всем нужно чем-то упиться сполна. Иначе – долго не протянем. Мы живём во власти того, что нас пьянит”. Такова природа человека. – Он был заложником своей мечты… – медленно произносит Аккерман. – Но в тот миг, оказавшись на перепутье между желанием дойти до подвала и долгом сражаться до последнего вздоха, он будто стал ребёнком и из заложника окончательно превратился в раба. Это, в конце концов, сделало его в моих глазах простым смертным.

– Человеком. – Кáта медленно всматривается в голубо-серые глаза. – Ты… почувствовал себя преданным или обманутым?

– Поначалу да, но лишь на миг… Это походило больше на чувство растерянности, что исходило из потери привычного образа. Словно когда зажигаешь свечу в тёмной комнате и наконец всматриваешься в расположение предметов – я просто увидел правду. Он был человеком. И это разрешило главный вопрос, из-за которого я и последовал за ним.

Кáта грустно улыбается. Едва-едва. Вспоминать их друга больно, но больнее – забыть. И если мечта поработила Смита, превратив того в бесправного невольника, в сложившемся исходе тоже есть толика чего-то хорошего:

– В таком случае, Смерть освободила Эрвина от рабства мечты…

– Да… – Леви выдыхает, расслабленно опуская плечи. Тянет её к себе, целуя в висок. – Получается, что да.

Молчание вперемешку с лёгким туманом прокрадывается на поляну, заползая в низины. Чай остаточно дымится в полупустых кружках, по старой привычке. Кáте вдруг становится зябко от одного осознания, что они закончили весь разговор упоминанием Смерти, хоть старуха с косой и сыграла роль доброй феи-освободительницы. Бишоп хмурится, старательно принимается перебирать все возможные темы, на которых можно построить непустой диалог. Ей хочется сказать, что она скучает по Эрвину, и услышать, что Леви чувствует то же самое, но продолжать говорить о потерях, когда вокруг – такой прекрасный вечер, кажется чем-то неправильным. Зажмурившись, Катрина прерывисто вдыхает глубже, концентрируясь на одном слове: заклятье и обереге, маячащим оазисом в мире беды и страданий. У него множество значений, порой, противоречащих друг другу. «Живой» значит и “обладающий жизнью, не мёртвый”, но в то же время в словарях витает определение “принадлежащий к животному или растительному миру; органический”. В каком-то смысле Эрвин теперь тоже сродни органическому композиту в земле, однако он всё ещё живёт – в их сердцах. Посвящённых сердцах ветеранов разведки.

– Скоро мы доедем до моря… – слетает с её губ чуть хрипло от подкатившего к горлу волнения. Бишоп нервно усмехается, чувствуя после этого, как натянутые тревогой нервы постепенно расслабляются, успокаиваемые мыслями о грядущем. – Я всегда мечтала увидеть это несусветное солёное озеро…

– Я помню, Кáта, – шепчет Леви в ответ. Конечно, он это помнит – старается сохранить в сердце каждый миг, проведённый с ней. А ещё он помнит, как Эрен уговаривал отдать сыворотку Армину, потому что Аллерт тоже мечтал увидеть море.

Катрина сонно прикрывает глаза, и будто бы угадывает его мысли: