Васкес успевает перемахнуть берег за мгновение до бушующей волны, что наверняка бы смела и повозку, и лошадей. Солдат огульно смеётся и, в порыве радости, свистит, засунув пальцы в рот. Резкий звук действует отрезвляюще. По крайней мере, Бишоп выныривает из эйфорического дистанцирования, с содроганием понимая, что зря теряет время. Драгоценное и безвозвратное.

– Ноги в руки, пока тракт чист и просматривается! – из леса выныривает Мик. Он резко натягивает поводья, что его конь встаёт на дыбы. И всадник, и лошадь покрыты пятнами крови титана, что шипит под дождём и испаряется ввысь. Закариас выглядит измотанным, но, к счастью, не ранен. Линн и Гергер появляются следом – им повезло меньше, однако они ещё в состоянии держаться в седле.

Натан отвязывает тросы, что использовались для дополнительной буксировки. Катрина слепо вставляет ногу в стремя и ухватывается за переднюю луку. Подцепив верёвку, она сматывает её и выстрадано пихает в сумку. Её всё ещё трясёт от пережитого возбуждения, вылившегося в сущий адреналиновый криз. Стараясь дышать ровнее, она прижимается к загривку Буруна. До штаба осталось всего немного, и Кáта намерена вытерпеть это. Она ещё хочет посмотреть в глаза Леви, услышать его голос, а ещё – сказать, что любит его. Ради такого, Бишоп может стерпеть и холод, и усталость, и боль – многое. Слишком многое…

***

– Доктор Эйр, пожалуйста…

Кáта борется с желанием ухватить полы белого халата и потянуть врача за собой силой, чтобы тот взглянул на прибывших раненых – Эйр Йохан лишь продолжает курсировать от койки к койке, слушая её рассказ вполуха. Вот и сейчас: хирург быстрым движением берётся за жгут, наложенный на бердо рядового, лежащего без сознания, разматывает и проверяет рану, кажется, совершенно не вникая в услышанную информацию. Бишоп вскипает.

– Доктор Эйр… – начинает она снова, но тот перебивает.

– Группа Шадиса разбита – оглянись вокруг, лейтенант. Если вы не привезли что-то экстренное, я не могу бросить уже имеющихся пациентов лазарета и…

– Рана грудной клетки, пузыриться кровью, свистит. Он рвано дышит, но не может надышаться, – выпаливает Кáта, начиная описывать Леви. Когда они открыли повозку, чтобы перенести раненых в лазарет, её сердце сжалось и налилось непередаваемой пинтой боли. Леви выглядел ещё более потерянным для этой жизни, чем тогда, в лагере. Хоть медсёстры позаботились обо всех, у кого было кровотечение или лёгкое ранение, с раной Аккермана разобраться не смогли, послав Бишоп искать врача. – Прошёл уже час, он весь блёклый, почти синий…

Доктор распрямляется и задумчиво вытирает руки о тряпку. На его высокий лоб ложиться складка размышления.

– Лежит на повреждённом боку? – она скоро кивает. – Когда перекладывали и к коже корпуса дотрагивались, был звук, будто по крепкому снегу идёшь?

Катрина сглатывает, чувствуя сухость на языке. Её начинает пугать то, как быстро Эйр сам угадывает недостающие пазлы мозаики клиники.

– Да, как соль в костре… – запинаясь, говорит она. Доктор разворачивается и кликает медбрата, говоря готовить операционную. А затем – подгоняет Бишоп вести его к раненому.

Сейчас Катрина сидит в общем зале, устроенном в заброшенном амбаре. Здесь разведено несколько костерков, чтобы солдаты могли погреться и обсушиться. Дождь за стенами продолжает лить, словно разверзлись хляби небесные, так что практически все разведчики раздеты в той или иной мере. Нагота никого не смущает. Изредка в амбар заходит кто-то из старших офицеров и прикрикивает, напоминая, что лучше просушиться полностью сейчас, чем болеть в пути.

В общий зал Кáту впихивает Мик: капитан чуть ли не силой вытаскивает её из коридора, где Бишоп ждала операционных вестей о Леви. Со словами, что “позовёт как только, так сразу”, Закариас тащит её за локоть в амбар. Только войдя в общий зал, где парило тепло, Катрина вдруг осознаёт, что вся вымокла до последней нитки. От контраста температур тело прошибает мелкая холодная дрожь. Кáта уходит к одному из свободный костерков. От волнения мало смотрит по сторонам, но всё же примечает, что поодаль, у соседних пламенных очагов, сидит полураздетый центральный отряд, а дальше – пятый и шестой.

Не долго думая, Бишоп тоже стягивает с себя плащ, примечая мелкие дырочки на плече, которые остались от зубов Буруна – малая плата за то, что он всё же сдвинулся с места и вытащил повозку. Её губы трогает измотанная улыбка. Плащ вешается на деревянную распорку, стоящую подле огня, рядом устраивается кожаный китель. Следом лейтенант принимается возиться с УПМ: благо ножны с лезвиями и газовый механизм уже сданы снабженцам и остаётся только снять экипировку. Руки сами собой расстёгивают ремни на груди, затем стаскивают плечики. Пластины, прикрывающие поясницу, призрачно звякают у бёдер, ударяясь о прогретую землю. Пальцы расстёгивает все оставшиеся ремни: поясный, бедренные. Она знает, что позже будет мучиться, закрепляя амуницию по новой, но сейчас на аккуратность и элегантность не хватает сил.

Подвешенное состояние – одна из самых изощрённых пыток для Бишоп. Руки вроде свободны, однако сделать ими что-либо, хоть немного повлиять на ситуацию – не выходит, так что получается, будто бы они всё же повязаны нитями жизни. Остаётся лишь ждать исхода, и фатум, невольно ощущаемый в такие моменты, давит камнем на сердце.

Когда с ремнями покончено, Кáта стаскивает сапоги, выливая из них сувенир реки Вальдо. Также ставит у огня, принимаясь снимать вымокшую форму. И через пару минут на распорке уже покоятся брюки, рубаха, стопные ленты и бедренный пояс. Нагрудные бинты и бельё Бишоп решает не снимать и высушить, что называется, на себе. Хоть первое, что забывается в общих казармах кадетского корпуса, – это смущение, грядущая эпопея с обратным одеванием кажется выше её возможностей. Вымотано укутавшись в плед, Кáта пододвигается ближе к костру. Сбито выдыхает, обмякая, как мешок с картошкой. Индифферентно смотрит в пляску огня, всё ещё дрожа. Щёки горят, а внутри – пустота. Будто больше нет сил на борьбу с невзгодами, что подбрасывает Судьба. Кáта чувствует: усталость подкатывает к горлу и начинает душить. Но идея лечь спать кажется недопустимой, и Бишоп с должным упрямством набирается терпения

Время плавится, сбивается клубком. Может, она греется считанные мгновения, а может, уже час. Кáта не ощущает хода минут, у неё уже нет воли за них цепляться. Распаренная теплом, она клюёт носом и кутается в одеяло, впадая в дрёму.

Кáта открывает глаза, заслыша треск свежих поленьев, подброшенных в огонь; мелкие искорки взметаюстся над изголодавшимся пламенем. Подняв взгляд, лейтенант встречается со смурным Миком, что стоит, возвышаясь на ней будто монолитная гора. Очевидно, он и добавил растопку к слабому костерку. Бишоп хочет спросить, зачем Закариас пришёл, но тот предупреждающе фыркает и садится рядом к огню:

– Не суетись. Он его дошивает. Там что-то с дренажем, я так и не понял, хоть старик Эйр пытался мне объяснить. – Кáта сглатывает эти новости и прерывисто выдыхает, цепко обхватывая руками колени. “Дошивают” – значит скоро Леви будет уже в палате… Она невольно улыбается.

Мик примечает эту улыбку и будто намеренно понижает тон, охлаждая:

– Гергер рассказал мне, как ты пешая бросилась в реку. Это было глупо.

– Это было бы глупо, если бы я умерла. А так это называется в отчётах “целесообразно”.

Закариас морщит нос. Огонь тем временем начинает разгораться, методично поедая сухую сердцевину поленьев. Пламя даёт причудливые мандариновые тени, что пляшут танец на лицах офицеров.