Солиден, если по одежонке судить.

Воспитан.

С образованием небось. И ей ли, старой деве, перебираться. Коль судьба по доброте своей кавалера сует, то хватать его надо обеими руками и держать покрепче. Василиса представила, как хватает бедолагу и, преодолевая сопротивление, волочет к ближайшей церкви, приговаривая, что судьбе оно виднее… и с трудом сдержала улыбку.

Не сдержала все-таки.

И ей улыбнулись в ответ.

А в купе прибавилось людей. Подле пухлого господина писателя, который, уставши от газет – на коленях его появилась целая стопка – придремал, появилась девица того неопределенного возраста, который у некоторых особ начинается после восемнадцати и продолжался до самой старости. Серое платье строгого кроя, украшенное лишь узкой полоской кружева по воротничку, лишь подчеркивало до крайности болезненный вид девицы. Сама она была бледна, а вот щеки полыхали тем чахоточным румянцем, который заставил Нюсю поменяться местом с матушкой.

Напротив девицы устроился молодой человек совсем иного толку. Василиса сполна оценила и костюм его, того насыщенного темно-зеленого колеру с шелковым отливом, который говорил о магической трансформации ткани. Сияли каменьями крупные, пожалуй, даже чересчур крупные запонки, блистал алым цветом рубин в булавке для галстука. Поблескивали перстни на пальцах. А в руках молодой человек держал часы величиной с кулак. Причем поворачивал он их то в одну, то в другую сторону, чтоб уж точно все присутствующие оценили.

Нюся оценила.

И часы. И костюм. И зачесанные гладко, сдобренные бриллиантином и посыпанные золотой пылью волосы. Она подтянулась, села ровненько, сложивши ручки на коленях, и даже потупилась.

Демьяну тип категорически не понравился.

Чуялось в нем что-то до крайности фальшивое. В той вот поспешности, с которой он вскочил, приветствуя даму. В разноцветье слов. С ходу комплиментами осыпал, к ручке приник и еще глядел так, снизу вверх, с восторгом.

С чего бы?

А когда Василиса ручку забрала и даже за спину спрятала, заговорил. И говорил, говорил…

– А еще у меня имение имеется, – голос его оказался приятен, этакий бархатистый баритон, от которого и донельзя разумные женщины этот самый разум вдруг утрачивают. – От матушки осталось. Тысяча десятин земли…

– Прелесть какая! – воскликнула Нюся и матушку в бок подтолкнула, а вот так не спешила радоваться, напротив, разглядывала блондинчика исподволь, явно не испытывая к нему, столь прекрасному, доверия.

– И что выращиваете? – спавший господин вдруг проснулся.

– Так всего. Овес там. Не знаю, чего еще растят… у меня этим управляющий занимается. Еще тот пройдоха. За этакими глаз да глаз нужен. Только где уж за всеми уследить? Дел-то полно… и на завод надобно заглянуть. И по своим ресторациям пройтись…

Он покосился на Василису, которая сидела тихо, и не понять было, слушает она или нет.

– У меня их три.

Сказал и вновь замолчал.

– А еще мануфактура есть. Прядильная. Вот.

– Это какая же? – Ефимия Гавриловна достала из рукава кружевной платочек, которым аккуратно вытерла и без того чистые пальцы.

– Прядильная, я же сказал, – с некоторым раздражением произнес блондинчик. – От батюшки осталась… столько забот, столько забот… позвольте представиться, сраженный вашею красотой…

Нюся фыркнула и отвернулась к окну, явно обиженная, что сразила типа не ее красота, которая куда как красивей и моложе Василисиной.

– …Бухастов Аполлон Иннокентьевич.

– А Иннокентий Марьянович вам не батюшкой часом доводился? – взгляд Ефимии Гавриловны сделался колюч.

– Батюшкой.

– Достойный был человек, – она покачала головой и поджала узкие бледные губы. – Многое сумел, многого добился собственным трудом…

Ефимия Гавриловна вздохнула.

– Мне его тоже не хватает, – взгляд Аполлона все же обратился к Нюсе. – А вы…

– Мы с ним, случалось, партнерствовали. Думали даже обчество собственное открыть, да… не случилось. Слыхала, вы мануфактуру на продажу выставить собираетесь?

– Подумываю, – блеску у блондина как-то вдруг да поубавилось. – Одни заботы от нее… то что-то там с оборудованием, то с налогами, то рабочие бастуют…

– Платить достойно не пробовали? – голос у девицы оказался сухим надтреснутым. А во взгляде полыхнула такая ярость, что рука Демьяна сама к револьверу поползла. И остановилось.

Не хватало еще в купе револьверами махать.

– Им платят, – блондинчик пожал плечиками, а на девицу даже не глянул.

– Я говорю о достойной плате. О такой, которая позволяет прожить, не выматывая себя до крайности, – она закашлялась и поспешно приложила к губам платок. – Извините… не стоит опасаться, я уже не заразна. Лечение прошло… успешно… надо только восстановиться.

– На море самое оно после чахотки восстанавливаться, – согласился писатель и плед свой протянул. – Укройтесь, вас знобит.

– Это нервическое. Целители говорят, что я чересчур близко все к сердцу принимаю, – но плед она приняла, укуталась в него, что в кокон.

А ведь не из богатых.

Платье простое и по крою, и по ткани. Руки, пусть и без мозолей, но не сказать, чтобы сильно ухоженные. Ногти острижены неровно. Волосы тусклые, то ли от болезни, то ли сами по себе.

Ни колечка.

Ни цепочки.

И странно не отсутствие украшений, случается и такое, но само несоответствие роскоши вагона и скромности этой вот конкретной пассажирки. Пусть третьим и четвертым классом больному человеку ехать тяжело, оно понятно, но ведь оставался и второй, почти столь же комфортный, но куда более дешевый.

Или билетов не нашлось?

Или причина в ином? И эта причина заставляет девицу отводить взгляд, будто стесняется она смотреть на спутников.

– Так не надо нервничать, – Аполлон улыбнулся, демонстрируя зубы столь ровные и белые, что становилось очевидно – сияющая улыбка эта стоила немалых сил и денег. – Девушка должна быть спокойна и весела.

– Почему? – девица повернулась к нему.

– Слабый пол украшает мир! И не стоит забивать прелестные ваши головки всякими глупостями.

– То есть, думать женщине не нужно?

– К чему женщине думать?

– Действительно, – мрачно произнесла девица, подтягивая повыше плед. – К чему… пусть думают мужчины. Они ведь умнее, сильнее и во всем лучше.

Аполлон кивал, соглашаясь с каждым словом, явно не замечая скрытого в них сарказма.

– Именно! – воскликнул он. – А когда женщины начинают лезть, туда, куда не следует, начинается всякое…

Он махнул рукой.

А девица поинтересовалась:

– Что именно?

– Все!

– Вот так сразу и все? А вы… – она обратилась к Василисе. – Тоже думаете, что женщинам следует удовлетвориться малым?

Молчание, повисшее в купе, было… пожалуй, неприятным. Колючим. Раздраженным. И разговор этот следовало бы прекратить, предотвращая назревшую почти ссору, но вот Демьян понятия не имел, как это сделать.

– Я думаю, что каждый выбирает для себя, – тихо произнесла Василиса. – Каждый проживает собственную жизнь. И лишь ему решать, какой она будет… так, мне кажется.

И улыбнувшись виновато, продолжила:

– Вам стоит заглянуть в «Талассу». Слышала, там лечат грязями с малой концентрацией силы. И это весьма способствует восстановлению…

– Да, я тоже слышала, – разом оживилась Нюся. – И для кожи хорошо!

Она коснулась пухлых своих щечек.

– Говорят, что кожа прямо-таки фарфоровой становится…

Девица, имени которой Демьян так и не услышал, поджала губы. Кажется, меньше всего ее волновала красота кожи. А вот Аполлон приободрился.

– Да, эффект и вправду поразительный. Я специально в Гезлёв езжу, чтобы грязевые ванны принимать. Весьма бодрят… а вы, стало быть, где остановиться решили?

И разговор завертелся вокруг грязей.

И отелей.

Санаториев. Здравницы имени Ее императорского Величества Анны Николаевны, построенной для военных, но открытой и для прочего люду, коль места свободные будут. О том, что места эти как раз-то были, если знать, у кого спрашивать.