— Сумасшедший! — говорит Катя, губы ее дрожат, а глаза от злости стали совершенно зелеными. — Ты просто законченный сумасшедший!

— Может быть, — смеется Сергей. — Ну и что с того? Сумасшедшие тоже имеют право на любовь. Им даже для этого дополнительную площадь дают.

Он оборачивается ко мне:

— Скажи, Гвоздь, можно разрушать здоровую советскую семью?

— Какую семью? — спрашиваю я.

— Нашу! — Он хватает Катю за руки. — Мы с Катей решили пожениться.

Катя пытается вырваться, но он крепко держит ее.

— Когда это мы решили?!

— Давно уже, очень давно, Катя. Поэтому я остаюсь на правах мужа…

— А как же билет? — спрашиваю я и тут же сознаю, до чего глуп мой вопрос.

— Оставь себе на память…

Он прижимает Катю к себе, и она затихает, пряча лицо на его плече. Он молча кивает мне на прощание.

— Счастливо! — говорю я им и закрываю за собой дверь.

Пароход, покачиваясь, стоит у пристани. Дрожат, то угасая, то разгораясь вновь, отраженные в Волге огни фонарей.

Из крохотных окон кают струится неяркий свет, и на всю пристань звучит с парохода песня «Заправлены в планшеты…»

— Не забывай, — говорит Федор Кузьмич.

В ответ я лишь пожимаю его руку.

Я вхожу на мостки, и он кричит мне, приставив ладони к губам:

— Если хочешь знать, я рад за Сергея. Университет от него не уйдет, покамест перейдет на заочный, а там видно будет…

Почему это люди, прощаясь, лишь в последний момент говорят о самом важном?

Я стою на палубе и кричу Федору Кузьмичу все те слова, которые я так и не успел сказать ему, и не знаю, слышит ли он меня, но мне думается, что слышит, потому что улыбка все шире разливается по его лицу, а глаза так и сияют…

Кто-то бежит с горы к пристани. Это коренастая женщина в синем платье. Вот она остановилась, машет рукой нашему пароходу. Надежда Поликарповна.

Всегда-то ворчит на нас за неточность, за то, что мы приходим не вовремя и опаздываем, когда нас ждут, а сама!

И кажется, я различаю издали синие горохи на ее платке, слышу низкий, почти мужской бас:

— Просто голову от вас от всех потерять можно!

Где-то там, за деревьями городского парка, осталась «Роза ветров», и совсем уже маленькими, неясными становятся фигуры Федора Кузьмича и Надежды Поликарповны. Еще немного, и они окончательно скроются из глаз.

Отчий дом… Я не помню дома, в котором родился, но, если при мне говорят об отчем доме, я вижу нашу старую «Розу ветров» и тех, кто согрел и защитил мое детство, — Федора Кузьмича и Надежду Поликарповну.

Я уезжаю, а они остаются править своей шумной «Розой ветров», в которой живут новые, сменившие нас питомцы, среди них рыжий Кирилл и сироты Алексей с Кешкой…

Пароход все дальше уходит от берега. Шлюзы распахиваются, словно двери, раскрытые в большой мир.

●

РАССКАЗЫ

ПОРТРЕТ СЫНА

1

— Я обещаю вам, — сказал Потрашев, — при первой же возможности…

Он улыбнулся подкупающе доверительно, ласково глядя на Лучинину серыми, широко расставленными глазами.

— Честное слово, при первой же возможности…

Очевидно, она была деликатной по природе, не хотела, не могла больше задерживать его. А может быть, просто устала просить и настаивать…

Она встала, натянула косынку на голову. Косынка была неожиданно пестрой, в синих маках с красными, затейливыми листьями.

Потрашев внутренне поморщился. Зачем она носит такую косынку? Впору молоденькой, а не ей, вовсе не ей…

— Хорошо, я буду ждать, — сказала она, завязывая косынку узлом под подбородком.

— Будем ждать вместе, — сказал он.

— Если можно, — слегка краснея, добавила она, — я как-нибудь напомню вам о себе.

— Буду рад, — сказал он и что-то записал в настольном блокноте. Потом поднял на нее внимательные глаза. — Вы уже занесены в мой кондуит, Анна Петровна, так что и без ваших напоминаний…

Впервые за весь их долгий и трудный разговор бледные губы ее дрогнули в слабой улыбке.

— А я не из надоедливых. Позвоню, скажем, через месяц.

Он кивнул ей:

— Можно и раньше…

— Я не из надоедливых, — повторила она.

— Это хорошо, — похвалил он. — Я сам не из надоедливых.

Он проводил ее до дверей, пожал руку.

— Стало быть, так, при первой же, самой первой возможности…

На мгновенье ему стало совестно — так доверчиво и открыто смотрели на него немолодые, усталые глаза.

Она ушла, а он, все еще стоя у дверей, вспоминал ее прощальный взгляд.

Она верит ему. Больше того, даже сочувствует, понимая, как тягостно, просто больно отказывать ей. Очень больно. Но иначе нельзя.

Теперь она, должно быть, идет домой. Идет, вспоминает об их разговоре, о последних его словах. Мысленно представляет себе выражение его лица, когда он говорил с нею, может быть, повторяет про себя его слова, то ли верит ему, то ли сомневается и думает, думает…

Вошла секретарша Алла Викторовна, свеже напудренная, с высоко взбитой пеной волос. Укоризненно взглянула на него светло-голубыми, пустыми глазами:

— Засиделись, Константин Арсентьевич…

Быстро, натренированными движениями умелых рук очистила пепельницу от окурков, сложила разбросанные на столе бумаги.

— Варвара Павловна уже два раза звонила, беспокоится, что так долго…

Ее лицо было отмечено той обманчивой моложавостью, той выхоленной, почти неестественной нежностью, какие присущи обычно хорошо пожившим, уже не очень молодым женщинам, тщательно следящим за своей внешностью. Злые губы ее походили на два красных, быстро движущихся червячка, и в такт губам двигались большие белые руки с длинными ногтями.

«А и злюка, видать, моя Аллочка, — подумал Потрашев, глядя на ее длинные пальцы, мерцавшие перламутровым лаком. — Ух и злюка же! Как ее, наверное, все боятся и ненавидят!»

Он тряхнул головой, улыбаясь своим мыслям.

— Иду, Алла Викторовна, на сегодня все!

— Могли бы все-таки пораньше уйти, — сказала она фамильярным тоном преданного друга, которого, как она понимала, невозможно осадить. — Надо когда-нибудь и о себе подумать!

— Да, да, — рассеянно отозвался Потрашев, надевая пальто. — Да ведь, сами видите, народ все время…

— Народ…

Она скривила тонкие губы, и он, глядя на нее, еще раз подумал о том, какая она, должно быть, злая, ненавистная всем.

Шофер Иван Поликарпович, молчаливый, краснолицый здоровяк, широко распахнул перед ним дверцу машины.

— Домой, Константин Арсентьевич?

Потрашев откинул голову назад, усаживаясь рядом с шофером.

— Куда же еще, друг мой? — И прибавил: — Поехали…

Был поздний вечер, начало одиннадцатого. В холодном мартовском небе поблескивали зеленоватые звезды. Свет фар разливался по дороге, словно ручей, безостановочно текущий неведомо куда.

Потрашев закрыл глаза. Ветер дул в лицо, свистел в ушах. Иван Поликарпович любил ездить «с ветерком».

Внезапно Потрашев тронул Ивана Поликарповича за плечо:

— Одну минуточку…

Машина послушно остановилась. На тротуаре, возле четырехэтажного дома, стоял человек в темном пальто и круглой меховой шапке.

— Я сейчас, — кинул Потрашев на ходу, вылезая из машины.

Человек подошел к нему, вгляделся, узнал.

— Никак Константин Арсентьевич?

— Он самый, — сказал Потрашев. — Я к вам еще вчера собирался, Петр Порфирьевич, да некогда было.

Петр Порфирьевич, осторожно кашлянул в кулак.

— А я вас сразу узнал. Гляжу, машина ваша едет. Ну, думаю, нас не обойдет…

Он некстати засмеялся, глядя на Потрашева испуганными глазами провинившегося школьника.