— Ваша правда, Петр Порфирьевич.

Потрашев вынул из кармана коробку папирос, протянул ее Петру Порфирьевичу.

Тот покачал головой:

— Не курю.

— То есть как это так? Вроде ведь курил раньше…

Петр Порфирьевич вздохнул, с сожалением посматривая на белые, ровные рядки папирос «Казбек».

— Третий день, как бросил. Верите, сил моих нет, до чего хочется, а терплю…

— Терпи, — снисходительно сказал Потрашев, переходя на «ты». — А я с твоего разрешения…

Он чиркнул зажигалкой. Дрожащий пушистый огонек ярко осветил его опущенные ресницы, твердые, слегка розовеющие скулы, резко очерченный рот.

— Как, не забыл еще своего обещания?

— Какого? — с притворной готовностью спросил Петр Порфирьевич.

— Помнится, обещался к Первому мая открыть во дворе детскую площадку.

Петр Порфирьевич негромко крякнул:

— Ох, ну и человек же вы, Константин Арсентьевич!

— Какой человек? Обыкновенный, — ответил Потрашев, с наслаждением затянувшись.

— Неугомонный вы. Я же сказал, к Первому мая…

Потрашев отбросил погасшую папиросу.

— А сегодня — семнадцатое марта. Времени не так чтобы…

Петр Порфирьевич проводил глазами папиросу.

— В воскресенье начинаем субботник по очистке двора. Все будет в полном порядке.

— В воскресенье?

— Не позднее.

— Хорошо, приеду к вам в воскресенье.

Петр Порфирьевич переступил с ноги на ногу, деланно улыбаясь.

— Приезжайте! Возьмем вас в работу, будете с нами вкалывать…

— А чего ж, и буду, — сказал Потрашев, — обязательно буду. Стало быть, до воскресенья.

Он сел в машину, с силой хлопнул дверцей.

Иван Поликарпович переключил скорости, дал газ.

— Еще где будете останавливаться?

— Давай прямо домой, — устало сказал Потрашев, вынул новую папиросу, закурил и помотал головой, поперхнувшись от дыма. — Пусть только попробует, подведет…

Иван Поликарпович дипломатично промолчал. Он никогда ни о чем не спрашивал своего начальника. Его дело было крутить баранку — и все, ни во что не вмешиваться.

Мимо проехала машина с зеленым огоньком. Шофер такси замедлил ход.

— Наше вам, Константин Арсентьевич…

Иван Поликарпович остановил машину. Потрашев выглянул в окно.

— Привет, Степан! Уже в парк?

— Куда ж еще? — отозвался шофер такси.

— План выполнил?

Шофер покачал головой:

— Куда там! Нынче совсем сырья не было…

И, кивнув, поехал дальше.

«Сырья, — мысленно усмехаясь, повторил Потрашев. — Это он так о пассажирах. Чудак, одно слово…»

Он повернулся к Ивану Поликарповичу:

— Что, выходит, мы все сырье?

— Приехали, — вместо ответа сказал Иван Поликарпович, останавливаясь перед домом Потрашева.

«Теперь спать, — с наслаждением подумал Потрашев, легко вбегая к себе на второй этаж. — Спать, спать…»

Но спать ему в эту ночь не пришлось.

2

Телеграммы с недобрыми вестями приходят обычно ночью. Почему так? Кто знает…

Потрашев еще не успел раздеться, как позвонил почтальон.

Потрашев расписался на сиреневом бланке, потом распечатал телеграмму.

— Костя, кто там? — спросил из спальни сонный голос жены.

Он вошел в спальню, молча показал ей телеграмму.

Щуря близорукие, красивые глаза, она прочитала вслух:

— «Арсений Павлович умер приезжайте».

— Арсений Павлович, — пробормотала она, как бы вдумываясь в смысл этих слов. — Поедешь?

— Конечно.

Он вошел в кабинет, набрал номер аэродрома. Самолет в Ленинград отходил ровно в семь утра.

Он снова вошел в спальню. Теплый, розовый от ночника полумрак этой хорошо, продуманно обставленной комнаты, знакомой ему до последнего узора на обоях, вдруг показался чужим, неуютным, словно он никогда не жил здесь, никогда не спал на мягкой, удобной постели.

— Варя, я лягу в кабинете, — сказал он жене.

Она чуть приподнялась, откинула со лба спутанные волосы.

— Как хочешь…

Голос ее звучал спокойно, почти безразлично, но он оценил ее спокойствие. Так, только так и следовало сейчас сказать. Ни лишних слов, ни соболезнующего вздоха, ни взгляда сожаления. Она всегда была тактичной. В сущности, это было ее отличительной чертой — чувство меры и такта во всем, даже в мелочах.

Утром он улетел. Жена спала, и сын тоже спал в своей комнате, у него были последние экзамены перед преддипломной практикой.

Спустя два с половиной часа Потрашев вышел на аэродроме в Ленинграде.

Была ранняя пора ленинградской весны, когда все кругом еще охвачено зимним, нетающим туманом и голые деревья неприютно гнутся от ветра, а галки совершенно по-зимнему зябко лепятся на посеребренных инеем куполах Исаакиевского собора, и все-таки дыхание близкой весны уже ощущается в воздухе, звонком, тугом, словно натянутая тетива, в серых, тягучих облаках, в ломких лужицах, покорно отражающих облака, птиц, небо…

Отец жил неподалеку от Московского вокзала, в Ковенском переулке.

Последний раз Потрашев был у отца три года назад. Тогда отец встречал его на аэродроме.

Высокий, костистый, с неумолимо отчетливыми морщинами на щеках и легкими, словно бы летящими седыми волосами, он подбежал к нему, прижался лицом к его лицу.

Сын крепко поцеловал тогда его в губы, с удовольствием заметив, как просветлело, как бы на глазах помолодело морщинистое, смуглое лицо…

Теперь его никто не встречал. Встречали всех остальных, ехавших с ним в одном самолете, и возбужденно Звучавшие голоса, оживленные лица — все вдруг показалось ему бесконечно далеким, назойливым…

Дом, в котором отец прожил все последние годы, выглядел каким-то маленьким, приземистым и таким облезлым, обшарпанным…

Потрашев дивился сам себе — будто с глаз его спали невидимые очки, и в этот свой приезд он разглядел все то, чего никогда не замечал раньше, — покоробившиеся стены, разбитую лампочку над подъездом, осыпавшуюся штукатурку.

Соседка — пожилая, прихрамывающая женщина — открыла ему дверь, молча проводила до комнаты отца.

— Он здесь? — спросил Потрашев.

— Нет, в больнице.

— Долго болел? — спросил Потрашев, все еще не решаясь открыть дверь отцовской комнаты.

— Около двух недель, — сказала она. — Вам не велел писать, никак не хотел…

— Так, — сказал он, и она, поняв его, быстро отвернулась, скрылась в глубине коридора. А он вошел в комнату.

Это была типичная комната старинного ленинградского особняка, с очень высоким потолком и лепным, нарядным камином в углу. Мраморные, затейливо вырезанные изгибы решетки были как бы покрыты пеплом.

Потрашев вгляделся, понял — это пыль.

Широкое итальянское окно выходило в переулок, под самым окном росло дерево, не то ясень, не то липа. Ветви его стучались в стекла, словно просились впустить их.

Потрашев сел на широкий мраморный подоконник, в зеленоватых, похожих на водоросли прожилках. Из незамазанных щелей окна немилосердно дуло.

Он вынул коробку «Казбека», закурил. Глядя на синего, сутуловатого всадника на коробке, низко пригнувшегося к коню, подумал о том, что еще вчера эта коробка была у него в кармане и он, как и теперь, вынимал из нее папиросы, но тогда он еще ничего не знал…

В дверь постучали. Потрашев невольно вздрогнул.

— Кто там? — спросил он и удивился — так хрипло, незнакомо для него самого прозвучал его голос.

— Может, чаю хотите? — спросила соседка, стоя на пороге.

Узконосая, с глубоко сидящими глазами, она выжидательно смотрела на него. И он, не отвечая ей, смотрел на нее, чувствуя ее равнодушную отрешенность, понимая, что на самом деле она занята своими, только ей известными мыслями, а до него ей нет и не может быть никакого дела. И вопрос этот — не от души, не от желания облегчить, а просто так, в силу давней привычки говорить, что положено к случаю. Ибо этого требует неписаный обычай — предложить чаю с дороги.

— Спасибо, не стоит, — ответил Потрашев, немного суше, чем ему хотелось. — Мне ничего не надо.