— Кто? — переспросила она. — Какой Семен Леонтьевич?

— Комарский, — ответил он.

Женино лицо прояснилось. То, что Сеня, друг детства, очкарик Сенька, к тому же еще и Семен Леонтьевич, как-то никогда не приходило ей в голову.

— Все-таки не забыл, — сказала она, прижимая к себе мешок, в котором что-то звенело, должно быть банки с обещанными Сеней маслом и медом.

— Он никогда ничего не забывал, — сказал майор и, вынув платок, вытер им лоб и шею.

Глаза Жени еще смеялись, но что-то в голосе майора, в его взгляде уже поразило ее. И потом она как бы еще раз услышала слова майора: «Он никогда ничего не забывал». Почему «не забывал»? Как же это так?

Она не спросила майора ни о чем. Она только взглянула на него, только взглянула, и майор на секунду отвел свои глаза.

— Он погиб, — сказал майор. — Погиб неделю назад, под Курском…

Мешок выпал из рук Жени.

— Погиб, — повторила она.

Майор кивнул.

— Осколок мины, на месте.

Он поднял мешок с пола.

— За день до этого, именно за день, Семен Леонтьевич передал мне для вас вот это…

Все было как во сне — нереально, невозможно и очень страшно. Хотелось широко раскрыть глаза, проснуться и с радостью осознать — это все привиделось, на самом деле ничего этого нет.

Но это было. И толстый майор стоял перед ней на том же самом месте, где недавно стоял Сеня, и брезентовый, в ржавых пятнах, перевязанный телефонным шнуром мешок, казалось, еще хранил тепло Сениных рук, теперь уже навсегда холодных, затихших…

Майор пожевал губами, расстегнул воротник шинели и снова застегнул его.

— Будьте здоровы, — сказал он, открывая дверь, чтобы уйти. — Простите, я не хотел, я и сам…

Он оборвал себя, ушел, тихо прикрыв дверь.

…Стучали колеса: «Кольцо Ни-бе-лунгов», «Кольцо Ни-бе-лунгов».

Где-то далеко впереди прорезалась бледная полоса. Небо светлело медленно, неохотно расставаясь с ночью.

И когда первые, еще редкие капли дождя наотмашь ударили в стекло, Женя заснула и спала долго, до тех пор, пока поезд не остановился на какой-то станции и чья-то рука громко и настойчиво не постучала в дверь купе.

4. Четвертый пассажир

Он снял синий клеенчатый плащ, осторожно встряхнул его и повесил в угол возле Жениной полки.

Пригладил седые, коротко стриженные волосы, сказал вполголоса:

— Погодка не балует…

Аркадий Аркадьевич подвинулся ближе к окну:

— Садитесь, отдыхайте…

— Мое место, по-моему, наверху, — сказал новый пассажир.

Закинув голову, посмотрел наверх. Карие, влажные, не по возрасту живые и быстрые глаза его встретились с глазами Жени.

— Соседкой будете? — спросил он и сам же ответил: — Отлично.

Был он высок, сухощав, смуглое лицо в резких продольных морщинах, над глазами нависли щетинистые, заметно седеющие брови.

«Похож на отставного военного», — подумала Женя.

И в самом деле, что-то в нем, в высокой, до сих пор сохранившей стройность фигуре, в развернутых плечах, в самом голосе его, звучном, густом, словно бы привыкшем командовать, напоминало кадрового военного служаку.

Синий, изрядно поношенный френч сидел на нем как влитой. Он бросил кожаный чемодан на свою полку, присел рядом с Аркадием Аркадьевичем.

Проснулась Ксения Степановна, щуря заспанные серые глаза.

— Кажется, дождь, — сказала она, со вкусом зевая.

— Да, и даже изрядный, — подтвердил Аркадий Аркадьевич. — Добрый осенний дождь.

— Стало быть, к грибам. — Она приподнялась, быстро собрала распустившиеся пряди в тугой узел на затылке, крепко потерла глаза ладонью, сгоняя последние остатки сна.

Дверь раскрылась, вошел молодой проводник. Посмотрел на нового пассажира, озабоченно нахмурился.

— Знакомая личность вроде, — сказал он, заикаясь.

— Как же, — сказал пассажир. — Я даже имя ваше помню. Борис, верно?

Круглое, с вишневым румянцем лицо проводника расплылось в улыбке.

— Верно. А ваша фамилия, я помню, Владимов. Снова едем вместе?

— Как видите.

Владимов вынул коротенькую, закопченную трубочку-носогрейку, аккуратно набил ее табаком.

— Сколько я тогда страху из-за вас натерпелся, — сказал Борис. — Жуть!

— Было такое, — спокойно согласился Владимов, повернулся к Аркадию Аркадьевичу и, глядя то на него, то на Ксению Степановну, пояснил: — Месяца три тому назад нам с ним вместе пришлось ехать. Я тогда вышел в Карташове пройтись немного, задумался и не заметил, как поезд тронулся.

Проводник приоткрыл рот, улыбаясь все шире, словно слушая невесть какой веселый рассказ.

— Ну, а дальше-то что? — спросил он, подмигивая Жене, дескать, сейчас будет самое интересное.

— А дальше — ничего особенного. Все-таки добежал, прыгнул в последний вагон и ехал там до Иркутска.

— А мы-то, мы-то все, — сказал Борис, по-бабьи всплескивая руками, — мы-то думали…

Он засмеялся, как смеются обычно люди, вспоминая о прошедшем, страшном, которое, в сущности, оказалось на деле совсем не страшным, потом откашлялся, произнес уже другим, деловым тоном:

— Я попозже зайду, убраться надо будет.

— Чаю не забудьте, да покрепче, не жалейте заварки, — сказал вдогонку Владимов.

«Бывалый пассажир», — подумала Женя.

Паровоз загудел тревожным дискантом. Поезд отошел от станции. Все чаще, все сильнее шумел за окном дождь, и оттого, что небо тяжело нависло над землей, оттого, что дождь все усиливался и ветер гнул книзу ветви деревьев, в купе казалось особенно уютно.

Ксения Степановна вынула из сумочки фотографии.

— Вот, — сказала она Жене, — это сам. Он таким был, когда мы познакомились.

Сильное, резко очерченное лицо, чуть выдающийся подбородок, красиво вылепленный, должно быть, яркий, рот.

— По всему видать — твердый характер.

— Да уж, — подтвердила Ксения Степановна, — характер твердый, что говорить. А уж упрям до чего — это просто даже трудно себе представить. Ежели что не по нем, свет перевернет, на своем поставит. Такой уж он у меня…

Она улыбнулась своей лучезарной, греющей улыбкой, словно не упрямый у нее муж, не кремень-человек, а просто-напросто чистый пух.

Порывшись в сумочке, вынула фотографии детей. Сыновья — оба на одно лицо, оба в мать, светлоглазые красавцы, а дочь — невзрачная, худенькая, что-то недоброе чувствуется в очерке ее губ, извилистых и тонких, в складке между бровями.

Женя вгляделась в это совсем еще молодое, немного угрюмое лицо, тут же по привычке стала придумывать для нее наиболее вероятную историю.

Выросла некрасивой, но умна от природы, понимает, что некрасива, а потому и недобрая, замкнутая, угрюмая. И должно быть, не любит братьев за то, что удались красивыми. И к красавице матери относится покровительственно, слегка иронично.

— Вот и разлетелись мои ребята в разные стороны, — задумчиво сказала Ксения Степановна. — Без них дома у меня, ровно в сугробе, тихо и пусто.

— Дочка навещает вас? — спросила Женя.

— А как же! Когда-никогда вырвется, приедет навестить. Очень она ко мне привязанная. Просто даже удивительно!

Опять Женя ошиблась. Что ж, внешность обманчива, это давно известно.

— Дочери вообще больше к родителям привязаны, чем сыновья, — заметил Аркадий Аркадьевич.

— Ну, не скажите, — повернулся к нему Владимов. — Какая дочь, какой сын…

Он тщательно продул и прочистил свою трубочку, потом спрятал ее в карман.

— Какой сын, — повторил он, рассеянно глядя в окно.

5. Рассказ нового пассажира

— Да, мне пришлось-таки поездить за последнее время!

И в Сибири я был, и на Алтае, и в Белоруссии. Но самое удивительное — это то, что по натуре я человек оседлый, за всю жизнь редко когда из родного города выезжал. И вообще-то не любил я свой дом покидать, — бывало, на курорт поеду, неделю проживу, и такая меня тоска о доме возьмет — не только дни, часы считаю, когда домой вернусь.