Жили мы с женой и с сыном в маленьком уральском городке Миассе. У меня там свой дом был, садик. Жили мы очень как-то, я бы сказал, безбурно, тихо: по воскресеньям шли с сыном гулять в Ильменские горы, там места красоты необыкновенной, озера, словно стекло голубое, в лесах пятнистые олени, белки, зайцы, это же государственный заповедник, а сколько птиц, сколько рыбы в озерах!

Сын у меня был красивый, стройный, глаза синие, в сорок первом он заканчивал десятый класс.

Обычно в таком возрасте редко у кого призвание определяется, и туда тянет, и сюда, и в один институт, и в другой, и в третий.

А мой Володя еще с пятого класса решил поехать учиться в Литературный институт.

Помнится, он еще в четвертом классе учился, и как-то я у него случайно тетрадку обнаружил, вся от первой до последней страницы стихами исписана.

Конечно, я не писатель, мне трудно судить, какие это стихи были, но так, в общем, мне они понравились.

— Неужели сам сочиняешь? — спрашиваю.

Он покраснел, но ответил честно:

— Сам.

А потом, это он уже в шестой тогда перешел, объявили у них в школе конкурс на марш туристов, в их школе кружок туристов был, и мой Володя самый лучший марш написал.

Не помню сейчас все слова, только один припев:

Мы будем твердыми, друзья,

Как самый твердый камень,

Пойдем в поход и ты, и я,

И песня наша с нами!

Все в школе считали: Володя Владимов будет поэтом.

Надо вам сказать, что моя профессия далека от поэзии, я в райфинотделе работал, фининспектором, самая что ни есть прозаическая специальность.

Но сыну я не перечил. Раз у него способности к литературе, пусть идет по тому пути, который избрал. В конце концов, ему жить, ему и выбор делать по душе.

Война смешала все наши планы. Володя даже выпускного вечера не дождался. Только объявили войну, как он еще с двумя товарищами пошел в военкомат, попросил, чтобы их прямехонько отправили на фронт.

Мы с женой проводили его. Это было двадцать седьмого июня.

На вокзале черт те что творится, кто плачет, кто песни поет, кто под гармонь пляшет.

Жарко, душно, жене даже нехорошо стало, однако она держится, вида не подает, все на сына глядит, с него глаз не сводит, будто предчувствует, что больше с ним уже не придется увидеться.

А он улыбается, веселый такой.

— Скоро вернусь, — говорит, — победим фашистов — и сразу домой.

Волосы на солнце блестят, в глазах золотистые точечки.

— Мальчик мой, — говорит жена, — ты только береги себя.

А я стараюсь улыбаться:

— Счастливо, Володя, я твои тетради со стихами сохраню, пока ты не вернешься.

Смеется:

— Вернусь, новые напишу.

Молодости свойственно только в хорошее верить. Он, наверное, и в самом деле искренне верил, что вернется. Даже и в мыслях ни на минуту не мог предположить, что могло бы быть иначе.

Стали мы с женой от него писем ждать, одним только этим ожиданием и живем. А письма от него редкие и все такие короткие:

«Жив, здоров, все в порядке».

Но мы-то ведь тоже радио слушаем и газеты читаем, — какое уж тут «в порядке».

Потом и вовсе перестали от него письма приходить. Мы с женой надежды не теряем, ждем, но писем нет, и все чаще обступают тяжелые мысли, особенно по ночам. Оба не спим, только друг перед другом притворяемся, а сами все об одном и том же думаем.

В сорок третьем году жена моя умерла. Сердце не выдержало, очень тосковала по сыну. Последние ее слова были: «Передай Володе, чтобы…» Да так и оборвала себя, затихла…

Тишина наступила в доме, страшная такая тишина. Двадцать лет мы с нею прожили, и все мне чудится: то ее шаги, то будто зовет она меня…

Я к себе тогда эвакуированных пустил, из Киева, бабку старую, двоих внучат. Один из них, Витя, немного на Володю был похож, тоже волосы светлые, синеглазый. Я его стал Володей звать, а он мне говорит:

— Дядя Коля, если вам так нравится, пусть я для вас Володей буду…

Хороший мальчик, душевный. Теперь он уже инженером стал, на киевском «Арсенале» работает, мы с ним переписываемся, он свои письма так и подписывает: «Ваш Володя».

А от моего Володи ни слуху ни духу. Куда только я ни писал, ответ один: пропал без вести.

Грустный ответ, а все как-то сердце греет: выходит, не погиб он, а пропал, — может, еще и вернется, ведь бывают же такие случаи, сколько угодно…

И в самом деле, кончилась война, многие стали возвращаться. Об иных даже похоронные извещения приходили, их уже оплакать успели, а они живые и здоровые являются.

И я все жду, не теряю надежды. Но нет: уже два года, как война кончилась, а он не приходит. И стал я понемногу с этой мыслью свыкаться — не придется, видно, мне с сыном увидеться. Не судьба.

Соседи мои в Киев уехали, опять я один. Приду домой с работы, из угла в угол слоняюсь, не знаю, куда себя деть. То на карточку Володину погляжу, то стихи его перечитываю, то стану у окна, смотрю на дорогу. Много по ней людей проходит, только его не видать.

И тут случай один произошел, который всю мою жизнь перевернул.

Как-то поехал я в командировку в Кострому. Утром все свои дела сделал, а вечером скучно одному в гостинице сидеть, пошел пройтись по городу. Прохожу мимо какого-то клуба, а там объявление: «Вечер бывших фронтовиков».

Меня будто что-то толкнуло.

Пойду, думаю, послушаю…

И надо же так: выступает там капитан, немолодой уже, представительный, он директором детского интерната работает, и рассказывает о том, как сидел в лагере военнопленных в Мальтхаузене и вместе с группой товарищей бежал оттуда. И вдруг он говорит, что вместе с ним сидел молодой русский парень по имени Владимир, писал стихи, и стихи эти передавались из рук в руки, и все пленные их наизусть знали. И читает нам стихи, самые, как он сказал, наиболее ему запомнившиеся:

Россия моя дорогая,

Родимый березовый край,

Я часто тебя вспоминаю,

И ты обо мне вспоминай!

Ты помни о сыне далеком

В тяжелом фашистском плену…

Гляжу и гляжу на восток я

И вижу родную страну.

Синеют колхозные пашни,

Леса над рекою шумят,

И люди советские, наши,

По-русски со мной говорят…

Длинное это было стихотворение, а я чувствую, нет у меня сил его до конца выслушать. Словно молния в меня ударила. Это он, Володя, его это стихи!

Едва я конца дождался, бросился к капитану этому, прошу его:

— Расскажите мне все, все, что знаете…

Он так сочувственно ко мне отнесся. Выслушал мой недлинный рассказ, говорит:

— Я этого Владимира лично никогда не видел, но стихи его из рук в руки переходили. Очень они нам тогда, в то время, помогали, бодрость в нас поддерживали.

Потом говорит мне:

— По-моему, Паша Демидов знал Владимира.

— Где же этот самый Паша Демидов? — спрашиваю. — Жив ли он?

— Жив, — отвечает. Порылся в записной книжке и дает адрес мне: Свердловск, улица Ленина, пять…

Спустя неделю оформил я себе очередной отпуск и поехал в Свердловск к Паше Демидову.

Сами понимаете, прямо с вокзала — к нему. Как раз, на мое счастье, застал его дома. Ему, этому Паше, лет полсотни, никак не меньше. Плечистый такой великан, волосы седые, на щеке шрам, как он потом сказал мне, память о лагере, — его там какой-то фюрер по лицу плеткой резанул…

Встретил меня Паша хорошо, честь по чести. И жена его ко мне тоже со всем сочувствием отнеслась.