…Поезд мчался все быстрее, — казалось, убегал от погони.

Глухая ночь дышала за окном вагона, изредка в ночной мрак с шумом и грохотом врезался встречный поезд, сверкая сплошной цепью освещенных окон, и вновь все смолкало, и только ночь, ветер, стук колес и слабый, голубой, будто тлеющий, огонек ночника под потолком.

Соседи спали, но Жене не спалось. Одно за другим в памяти мелькали полузабытые лица, звучали давно замолкшие голоса.

И вдруг снова, будто споткнулась о порог, будто кто-то остановил ее, негромко сказав: «Это ты, Жека, ты сама…»

Сеня Комарский…

Он был рядом с ней многие годы — незаметный, молчаливый, преданный до конца.

Если его не было, она забывала о нем, он приходил — она радушно встречала его и забывала немедля, как только он уходил.

Они вместе держали в медицинский институт, он выдержал, а она недобрала трех очков.

Надо было тогда видеть Сеню!

Пожалуй, он был удручен куда больше, чем она.

— Как же так, Жека? — спрашивал он. — Почему так вышло?

Она беззаботно пожимала плечами:

— Вот еще! На будущий год поступлю!

И он обрадовался так, словно получил неожиданный подарок.

— Конечно, Жека, поступишь! Впереди целый год.

Но на будущий год она вновь недобрала два очка.

— Может быть, я вообще неспособная?

Он возмутился:

— Да ты что, Жека? Это ты-то неспособная?

Казалось, он чувствовал себя виноватым, что его приняли, а ее нет. Должно быть, предложи ему поменяться с Женей, он бы не задумываясь согласился.

— Ладно, — снисходительно согласилась Женя, — попробую еще раз.

Но ей не пришлось держать экзамены в третий раз: началась война, и разговор об институте отпал сам собой.

Вместе с родными Женя уехала в Башкирию, там окончила курсы медсестер, потом вернулась в Москву, стала работать сестрой в госпитале. К тому времени Сеня Комарский добровольцем ушел на фронт.

Он подавал одно заявление за другим, его все не брали, у него было плохое зрение, но он не сдавался и все-таки добился своего.

Зимой сорок третьего Сеня неожиданно ввалился к ней, с заплечным мешком, весь запорошенный снегом.

По-прежнему он был щуплый очкарик, с длинными руками, узкоплечий, даже зимой веснушчатый.

На большой голове едва держалась серая бобриковая ушанка, белый полушубок был чересчур широк для него, казался с чужого плеча.

Женя увидела его, невольно рассмеялась:

— Сенька! Ты все такой же!

Он улыбнулся:

— Какой есть.

Он работал в медсанбате и уже испытал немало: был в окружении, потом с трудом выбрался на Большую землю, потом был контужен. Теперь ненадолго приехал в командировку в Москву.

Он говорил о себе, по своему обыкновению, коротко, почти нехотя, и только спустя годы Женя случайно узнала: он был награжден двумя орденами — Красной Звезды и Красного Знамени, все в медсанбате считали, из него со временем выйдет незаурядный хирург.

Это могло быть, и этого не случилось.

Но тогда, в ту первую и последнюю их встречу в войну, Женя еще ни о чем не знала.

Он привез ей продукты — сало, консервы, шоколад, сам растопил печку-времянку, поставил чайник, потом быстро и ловко накрыл стол, усадил Женю:

— Садись, ешь. А то ты такая сдохлина стала — глядеть страшно.

Женю не надо было уговаривать, она набросилась на все сразу — и на сало, и на консервы, и на жесткие фронтовые галеты.

Потом опомнилась, покраснела:

— А ты что же?

Он почти прикрикнул на нее:

— Ешь сама, я уже успел нагрузиться.

Он подвигал ей то одно, то другое, с удовольствием глядя на ее порозовевшие щеки.

— Ешь, — приговаривал он, словно нянька, словно не он у нее, а она у него в гостях. — Вот возьми еще кусочек, до чего вкусно!

Сердито хмурясь, он то снимал очки, то надевал снова.

— Какая ты худенькая — не узнаешь сразу…

Она говорила с досадой:

— Перестань, надоело.

— Дай я прослушаю твои легкие.

Она расхохоталась:

— Ты что, сдурел?

Он сказал с серьезным видом, словно уже поставил диагноз:

— Тебе надо есть масло с медом. Ты любишь масло с медом?

— Почему нет? Люблю.

— Я пришлю тебе, — сказал он. — Недели через две один наш хирург поедет в Москву, я пришлю.

Осторожно и нежно, почти боязливо он провел рукой по ее плечу:

— Одни косточки…

— Вот что, — сердито сказала она, — мне это надоело. Чего ты меня оплакиваешь?

— Ну-ну, — он откровенно испугался, — больше не буду. Только не сердись.

Хотелось говорить о многом, вспомнить былое время, старых друзей, но Сеня спешил, его ждали в штабе.

— Приду завтра, — сказал он на прощанье.

— Завтра не надо, — сказала Женя. — Я дежурю. Лучше послезавтра.

— Хорошо, — он крепко сжал ее ладонь. — До послезавтра.

— До послезавтра, — повторила Женя.

Он стоял перед ней, немного растерянный, счастливый уже одним тем, что видит ее, беспричинно улыбался, поправляя очки.

— Это ты, — удивленно поверил он. — Вот и ты, Жека, ты сама…

Он смотрел на нее и не мог наглядеться. Казалось, в памяти его вновь ожили те долгие и горестные месяцы, когда он думал о ней и ждал встречи, то веря, то не веря, что когда-нибудь снова увидит ее…

Она вышла проводить его на площадку, стояла до тех пор, пока внизу не смолкли его шаги.

— Приходи, — крикнула она сверху.

Гулкое эхо донесло до нее слабый отзвук его голоса:

— Приду…

Им не пришлось больше встретиться.

Когда она вернулась домой с дежурства, на дверях ее ждала записка, пришпиленная английской булавкой:

«Жека, очень жаль, но мне надо срочно уезжать. Увидимся в другой раз. Сеня».

А ниже еще несколько слов:

«Сегодня почему-то вспомнил «Кольцо Нибелунгов». Помнишь, ты рассказывала в школе о Нибелунгах — людях с жабрами? Жаль, что мы с тобой вместе не посмотрели эту картину. Тебе бы понравилось, хотя людей с жабрами там и в природе не найдешь».

Женя несколько раз перечитала записку, сперва засмеялась, потом заплакала.

О чем она плакала? О том ли, что вновь ей увиделся поросший тополями переулок, скрипучая дверь «Великого Фантомаса» и слова на афише, зеленым по черному: «Кольцо Нибелунгов»?

Или о том, что все это прошло, никогда уже не вернется как не вернется детство, легкость, беззаботное дыхание и та постоянная радость, что жила в ней когда-то?..

Или же она заплакала от стыда за ту свою ложь, пусть уже давнюю, позабытую всеми?..

Она и сама не знала. Слезы лились из ее глаз, она хотела сдержаться, не плакать, и не могла.

А ночью она проснулась, села на кровати. Записка Сени лежала рядом, на тумбочке. Она снова перечитала ее от первого до последнего слова.

И вдруг поняла все.

Он видел «Кольцо Нибелунгов», может быть, даже тогда, когда она так вдохновенно врала о жителях луны, обладающих легкими и жабрами; он знал, что это все ложь, и не выдал ее.

Что же он подумал о ней? Посмеялся, или осудил, или просто решил — какая же она врушка!

Что теперь говорить! Как бы там ни было, не спросишь его, он уехал, когда-то еще им придется свидеться?

Как была, босая, в одной рубашке, она вскочила с кровати, стала шагать по комнате из угла в угол.

Если бы он был сейчас здесь, возле нее!

О, если бы можно было вернуть прошлое, хотя бы один день, один только день…

Она не знала, как часто люди мечтают вернуть прошлое, чтобы исправить ошибку, чтобы сказать самые нужные, но так и не сказанные когда-то слова…

Спустя три недели к Жене заявился толстый, страдавший одышкой майор. Когда она открыла дверь, он несколько секунд смотрел на нее, потом сказал, чуть задыхаясь:

— Судя по описанию — это вы.

— Вам кого? — немного более резко, чем нужно, спросила Женя.

Вместо ответа он подал ей небольшой, перевязанный телефонным шнуром мешок.

— Семен Леонтьевич просил передать вам…

Он произнес эти слова так тихо, что Женя едва расслышала его.