Чего далеко ходить? В прошлом году он сделал интервью со строителем Щавелевым, бригада которого первой в Москве приступила к монтажу двадцатипятиэтажных домов улучшенной планировки.

Щавелев, маленький, быстрый, словно искорка, с горячими цыганскими глазами и негаснущей улыбкой на румяном, как бы навсегда обожженном ветром лице, ловко сновал по переходам и площадкам, окликал рабочих, перекидывался шутками с нормировщицами, и все это время Семен Петрович ходил вслед за ним, не отставая ни на шаг.

Вечером вместе со Щавелевым он отправился к нему в гости. Щавелев жил в Чертанове, в новом девятиэтажном доме. Квартира у него была просторная, две комнаты почти пустые и потому казавшиеся огромными.

— Мы с женой вдвоем, — пояснил Щавелев, ставя на стол нехитрое угощенье — квашеную капусту, соленые огурцы, нарезанную толстыми ломтями колбасу и бутылку пшеничной. — Детей не успели завести, а нас день-деньской нет дома, я на работе, жена учится.

— Ваша жена учится?! — искренне удивился Семен Петрович. — Где же, если не секрет?

Щавелев усмехнулся, бросил в рот кружок соленого огурца.

— Какой секрет? Она у меня студентка финансово-экономического института.

В голосе Щавелева, может быть, помимо его воли прозвучала гордость.

— Студентка? — повторил Семен Петрович и тут же мысленно выругал себя: «Что за бестактность, в самом деле, разве жена Щавелева не может учиться в институте?»

Они долго сидели за столом, Щавелев охотно рассказывал о своей жизни. Ему было что порассказать, родителей своих он не помнил, воспитывался в детдоме. Окончил ФЗУ, пошел в армию, потом стал работать на стройке. И вот мало-помалу начал расти, выдвигаться, стал знатным строителем столицы, депутатом Верховного Совета, Героем Социалистического Труда.

Семен Петрович едва успевал записывать в блокнот все, что рассказывал Щавелев. Ему уже представлялся трехколонник на второй полосе, некоторые абзацы уже отлились в окончательную форму: «Вместе с этажами росли его знания и мастерство»... «Этот подвижной, быстрый в движениях человек выглядит значительно моложе своих лет и заслуженно пользуется любовью всех строителей, работающих рука об руку с ним...».

На следующий день он начал писать очерк о Щавелеве и, как и ожидал, размахнулся на целый трехколонник. Очерк был напечатан на следующей неделе, причем ни главный редактор, ни Тучкин, обычно немилосердно резавший все опусы Семена Петровича, не тронули почти ни единой строчки.

Тучкин, привыкший беспощадно высмеивать красоты стиля, к которым Семен Петрович питал слабость, ко всем этим «опаловым облакам, проплывающим в вышине над домом», «сиреневой дымке, встающей за лесом», «горячим, веселым солнечным лучам», на этот раз оставил все как есть.

— Старик, — сказал он Семену Петровичу. — Ты — рядовой, обыкновенный, ничем из ряда вон не выходящий гений...

Семен Петрович порозовел от удовольствия, однако спросил:

— Чем же я гений?

— Тем, что сумел из весьма посредственного материала сделать не очерк, а сущую конфетку.

Семен Петрович был, безусловно, польщен, но природная честность не могла не взыграть в нем.

— Материал совсем не посредственный, — возразил он, — Щавелев на редкость интересен.

Тучкин с нескрываемым любопытством взглянул на него:

— Нет, ты серьезно?

— Вполне.

— Что ж, —Тучкин провел ладонью по своей гладко обритой голове. — Бывает... А я, признаться, в простоте душевной подумал, что ты все, решительно все сочинил. Ты же у нас известный фантазер-сказочник...

— Нет, я ничего не сочинил, — признался Семен Петрович.

Он не лгал. Образ Щавелева, сама его жизнь были до того примечательны, нетривиальны, что и вправду тут нечего было добавлять, сочинять, придумывать.

И Семен Петрович, не добавляя, не сочиняя, не придумывая, стал излагать в романе судьбу бригадира Щавелева. Писал о босоногом детстве, о поруганном войной отрочестве, о том, как упорный парнишка Вася Шавелев нашел свое призвание в гуманной профессии строителя.

Истощил свои блокнотные записи, выложил рассказы рабочего все как есть, но образ, такой, в общем-то понятный и ясный, бледнел на шведской бумаге.

Рука привычно писала по накатанному: «Вместе с этажами росли его знания и мастерство»... «Этот подвижной, быстрый в движениях человек выглядит значительно моложе своих лет и заслуженно пользуется любовью всех строителей, работающих рука об руку с ним»... Где-то он понимал, что роман нельзя писать языком трехколонника, и расцвечивал текст «сиреневой дымкой, встающей над лесом», «горячими, веселыми солнечными лучами», а образ не складывался. Других же слов у Семена Петровича не находилось.

Главу из романа с пышным названием «Счастливый день бригадира Щавелева» Семен Петрович однажды решился прочесть Марии Артемьевне. Читал он с выражением, часто взмахивал рукой, старался менять голос, когда читал слова, которые говорили разные действующие лица.

Глава ему самому нравилась, но, по мере того, как он читал, лицо Марии Артемьевны все больше мрачнело.

В конце концов она не выдержала:

— Ты рассказывал о твоем Щавелеве так интересно, что я думала, и здесь получится интересно.

— А разве тебе не нравится? — недоумевающе спросил Семен Петрович,

Она медленно покачала головой:

— Чему тут нравиться? Характер бледный, слова стертые, штампы так и летают...

Он неожиданно взорвался:

— Все-то тебя не устраивает, подумаешь, кто ты сама такая? Чего сумела добиться?

— Да ведь сейчас разговор вовсе не обо мне, — мягко возразила она.

— А я тебя слушать не желаю, — сказал он. — Не желаю и не буду, и очень жалею, что читал тебе...

Это была серьезная ссора, которая длилась необычно долго, целых пять дней. Семен Петрович не разговаривал с Марией Артемьевной, молча уходил, молча приходил, перебрасываясь только с Лелей короткими словами.

Леля же их и помирила. Однажды сказала:

— Надоело на вас обоих глядеть. А ну, немедленно помиритесь, слышите?

Мария Артемьевна первая подошла к нему, обняла за голову, как маленького.

Мир был заключен, но у него в душе остался осадок: как же это так, что ей не нравится его произведение?..

На этот раз, вернувшись от Крутоярова, Семен Петрович был сильно взволнован.

— Вот это человечище, — сказал он Марии Артемьевне, садясь напротив нее за поздний ужин. — Это, я тебе скажу, личность! Вот бы ты поглядела.

Она уже привыкла к тому, что каждого нового человека, с которым случалось познакомиться, ему хотелось познакомить и с нею, Машей.

— Никак влюбился? — спросила она, подавая ему стакан крепкого, как он любил, чуть ли не до черноты заваренного чаю.

— Не то слово, — сказал он. — Это — чудо! Можешь себе представить, до пятнадцати лет — мозгляк мозгляком, слабак, гнилушка, и сам своим уменьем, своей волей начисто переделал себя и вымахал в этакого богатыря, прямо Илья Муромец какой-то...

Щеки Семена Петровича пылали румянцем, глаза блестели.

«Вот, если бы так же писал живо, увлеченно, образно, как рассказываешь», — грустно подумала Мария Артемьевна.

— Ну все! — заявил Семен Петрович. — Убирай, Маша, со стола, начинаю вкалывать.

Мария Артемьевна знала его особенность — приниматься за работу сразу же после первого знакомства с материалом. Потом он еще не раз допишет, а то и переделает все сначала, но как бы там ни было, а начать он должен немедленно. Хотя возле окна стоял его письменный стол, он любил работать за обеденным. Неторопливо, с любовью разложил Семен Петрович на чисто вытертом столе листы белоснежной бумаги. Раскрыл блокнот.

— Знаешь, я решил назвать свою статью так: «Волшебник из Уфы». Как, хорошо?

— Нет, — чистосердечно ответила Мария Артемьевна. — Не очень.

— Но пойми, — он встал из-за стола, прошелся по комнате, ероша ладонью поредевшие свои волосы, — пойми, он же и вправду самый настоящий волшебник. Можешь себе представить, люди, которые годами, десятилетиями лежали неподвижно, потеряли всякую надежду когда-нибудь шевельнуть хотя бы пальцем ноги, вдруг начинают ходить. Да, ходить! К ним возвращается радость жизни, они познают счастье движений...