— Друг Аркадий, не говори красиво, — остановила его Мария Артемьевна. — Ты не на летучке и не дежуришь по номеру...

Но он вдруг, оборвав себя, посмотрел на Марию Артемьевну, словно никогда до того не видел и не знал ее.

— Слушай, Маша, я знаешь о чем подумал?

Она глянула в его внезапно просветленные глаза и сразу же поняла, о чем он подумал. За все годы совместной с ним жизни Мария Артемьевна научилась угадывать его мысли и большей частью безошибочно. Поначалу он удивлялся: «Откуда ты знаешь? Да ты что, колдунья никак?» Потом привык. И привык так же, как и она, считать, что так бывает только у людей, духовно близких друг другу.

— Так о чем же я подумал? — спросил он.

— О Рене, — ответила она. — Что, верно?

— Вернее верного.

Он вынул сигарету, размял ее между пальцами, просыпая табак на пол.

— Опять куришь дома, — мягко упрекнула его Мария Артемьевна.

— Я волнуюсь.

Она не стала больше укорять его, волнуется — так оно и есть. Пусть его курит в комнате, в сущности, он искренне взволнован.

— Ты согласна со мной? — спросил Семен Петрович.

— Пожалуй.

— Почему пожалуй? А вдруг получится?

— А если не получится? — спросила Мария Артемьевна. — Вначале у девочки появится надежда, и она будет надеяться, мечтать, что вот еще немного, и начнет ходить. Но если все-таки ничего не выйдет? Тогда жить ей будет еще труднее.

— Ну, хорошо, — не сдавался Семен Петрович. — А если все-таки получится? Ведь у Крутоярова сотни больных, исцеленных им. Вот прочитаешь мою статью, сама все увидишь.

Мария Артемьевна молчала. И он повторил снова:

— А если все-таки выйдет?

— Да, — вымолвила она наконец. — Все может быть...

Он непритворно обрадовался:

— Вот видишь, и ты того же мнения! Тогда я пойду, скажу Рене...

Семен Петрович шагнул было к двери, но Мария Артемьевна схватила его за рукав:

— Постой! Куда ты?

— Как куда? Пойду поговорю с Реной.

— Так уж прямо и заговоришь? Ну что за детская импульсивность!

— А что?

Право же, он не притворялся, он был неподдельно удивлен, почему она не пускает его к Рене. Впрочем, он все-таки послушался ее.

— В самом деле, я же еще не поговорил с самим Крутояровым, — пробомортал он.

— Это первое, — сказала Мария Артемьевна. — Второе: согласится ли Рена лечь к нему в больницу?

— А почему бы ей не согласиться? Что ей терять?

— Только одно — окончательно и прочно потерять надежду.

— А я бы попробовал на ее месте, — сказал Семен Петрович. — Я верю Крутоярову.

Мария Артемьевна невольно улыбнулась, он ответно улыбнулся ей, с удовольствием подумав, что она, в сущности, выглядит много моложе своих лет, какие у нее молодые, чистые зубы, какой веселый взгляд...

И она опять поняла по его взгляду, о чем он подумал.

Молча протянула руку, погладила его по щеке.

— Ладно, пусть так и будет. Но сперва я поговорю с Севой, мы с ним все и обсудим.

— Почему с Севой? — спросил Семен Петрович.

— Сперва надо с ним, — твердо ответила Мария Артемьевна. — Он старший брат, первый за нее ответчик.

— Хорошо, а что, если я сейчас позвоню Крутоярову и спрошу его, согласится ли он взять к себе Рену?

— Сколько тебе лет, Семен? — спросила Мария Артемьевна и сама же ответила: — Можно предположить, что тебе не больше семи.

— Или восьми, — добавил он, нисколько не обидевшись на нее.

— Я сама поговорю с Севой, потом с Реной, — сказала Мария Артемьевна, решая, как издавна было заведено у них, взвалить на себя самое тяжелое, ведь разговор этот, она предвидела, будет далеко не легкий.

А что, если и вправду у Крутоярова ничего не получится? Если он не сумеет исцелить Рену, что тогда?

«И что же? — мысленно оспорила себя Мария Артемьевна. — Заведомо отказаться от Крутоярова? Не пытаться ничего делать? Махнуть рукой и примириться?»

— Нет, — сказала она, отвечая прежде всего самой себе, собственным мыслям. — Ты прав. Надо пытаться. А вдруг все получится и Рена начнет ходить?

«А что, если в самом деле? И все будет хорошо?»

Рена приподнялась в постели.

«И я начну ходить так, как все остальные люди? Так, как ходила когда-то?»

Иногда Рене снилось, что она бежит, то в гору, то по какой-то пустынной улице. Бежит, высоко поднимая ноги, всем своим существом ощущая радость бега, свободного дыхания, легкости...

Будет ли так когда-нибудь?

Она никак не могла привыкнуть к мысли, что Крутояров, знаменитый ученый, о котором пишут газеты и журналы, согласился взяться за нее.

А вчера Сева сказал:

— Хочу говорить с тобой на равных, ты же не маленькая, ты у нас умный, взрослый человек. Разве не так?

— Дальше, — скомандовала Рена, сердце ее дрогнуло: о чем это он хочет говорить на равных? Но, чтобы доказать Севе, что она и в самом деле умный, взрослый человек, она улыбнулась как можно шире.

— В общем, так, — начал Сева. — Вот какое дело. Придется повременить малость. Крутояров, как выяснилось только что, уезжает в Америку на полгода.

— Полгода, — невольно повторила Рена. — Вот оно что.

— Да, придется подождать. Мы подождем, верно?

— Да, — кивнула Рена. — Подождем, верно...

Еще третьего дня они допоздна говорили с Севой.

Семен Петрович свел Севу с Крутояровым. Сева позвонил ему в гостиницу. Крутояров был немногословен, сказал:

— Пришлите мне снимки.

Сева, увлекающийся, пылкий, сразу же ринулся к Рене:

— Ренка, вот увидишь, мы еще побежим с тобой наперегонки...

— Перестань, — оборвала его Рена, но Севу уже невозможно было остановить.

— Сам Крутояров, понимаешь, светило медицины, берется за тебя?

Неизвестно, кто был сильнее взволнован, Рена или Сева, но спустя два дня Семен Петрович передал Севе, чтобы он снова позвонил Крутоярову. И Крутояров сказал:

— Снимки я посмотрел. Похоже, что наш случай. Но нужно, конечно, увидеть и больную. Я уезжаю в Штаты месяцев на шесть, а может, на семь. Конечно, если желаете, можно обойтись и без меня, послезавтра сюда приедет мой ассистент...

Но Сева не дал ему договорить.

— Если можно, хотелось бы, чтобы вы сами осмотрели.

— В таком случае ждите, — согласился Крутояров. — Ждите, когда я вернусь.

—… Стало быть, подождем? — нарочито бодро спросил Сева Рену, и Рена так же бодро, в тон ему ответила:

— Разумеется, подождем.

Она знала, Крутояров ничего не обещал; Сева в конце концов признался, что Крутояров так и сказал: «Обещать ничего не могу, снимки снимками, что еще осмотр покажет...»

Сева всегда в конечном счете говорил чистую правду Как бы ни увлекался, что бы порой ни сочинял, потом все же признавался, что немного присочинил, придумал, сфантазировал, вообразил, одним словом, принял желаемое за действительное.

— Будем надеяться, — повторила Рена. — Что нам еще осталось?

Снова улыбнулась, пытаясь улыбкой скрасить невольную грусть, прозвучавшую в ее словах.

Сева взял маленькую ладонь, подумал с горечью, какая же она тонкая, почти неощутимая, потерся щекой о Ренину щеку.

— Может быть, все будет хорошо? И мы с тобой рванем наперегонки?

— Все может быть, — сказала Рена.

Ночью, когда все спали, она не могла заснуть, думая все время, как оно будет. Что, если в самом деле? Ведь и вправду все может быть.

Временами казалось, что она уже успела привыкнуть ко всему, к своей неподвижности, к старому креслу, к дереву за окном, к дому напротив.

А временами на нее накатывала нестерпимая, ничем не побеждаемая тоска, отчаяние, от которого, как ни старайся, не уйти, не скрыться...

Хорошо, что так бывало с нею ночью. Потому что все спали, и мама, и Сева, и она тоже притворялась на всякий случай спящей, подолгу тихонько лежала с открытыми, не желавшими уснуть глазами.

Порой думалось, лучше бы ей не знать ничего о Крутоярове. Пусть бы шло, как идет, без всяких изменений, ведь может статься, что придется пролежать в клинике Крутоярова очень долго, полгода, год или даже больше и ничего не выйдет, и как были неподвижными ее ноги, так и останутся.