Ему стало жаль себя, слезы навернулись на его глаза, он даже застонал, но тут же испугался, вдруг Лена проснется, услышит...
Он прислушался к сонному, тихому дыханию Лены, нет, она крепко спит, но все-таки на всякий случай стал прилежно, время от времени всхрапывать, словно бы погруженный в глубокий сон.
В тот день он, как обычно, шел с Машей бульварами домой. Был безветренный, сравнительно теплый осенний день. И хотя время от времени в небе светило солнце, в воздухе безошибочно ощущалась близость зимы, которая вот-вот нагрянет...
Маша молча шагала рядом с Семеном, засунув руки в карманы. Через плечо у нее висел военный планшет. Семену не раз хотелось спросить Машу, откуда он у нее, но как-то все не решался. Маша была не из тех, кому легко задавать вопросы.
Переходя Пушкинскую площадь, она споткнулась, он схватил ее за руку повыше локтя.
— Осторожнее...
— Ладно, постараюсь...
Он с удивлением заметил, что она почему-то кажется смущенной. Почему бы в самом деле? Или ему это просто почудилось?
Они прошли еще несколько шагов, и тогда он сказал:
— Наверно, твоя мама права, я и вправду неудачник.
— А я не согласна с нею, — возразила Маша, — чем ты неудачлив, скажи на милость? Молодой, здоровый, семья у тебя хорошая, дочка — лучше не придумаешь, чего тебе еще надо?
— Я мечтал стать писателем, — сказал он, — знаменитым писателем, автором книг, известных почти всем и везде.
Машины некрупные, светло-серые на смуглом лице глаза вдумчиво, без малейшей тени насмешки окинули его взглядом.
— А о чем бы ты хотел писать?
— Не знаю, — сказал Семен, — о жизни, наверно. О том, что происходит вокруг нас...
— Ну и как? Пишешь?
Он покачал головой.
— Никак не могу собраться. Каждый день собираюсь, говорю себе: все, с этого дня начинаю, хоть трава не расти, а писать буду...
— И что же?
Он виновато улыбнулся:
— Как говорится, текучка заедает.
— Какая еще текучка?
— И газета и семья, думаешь, Лелька мало времени берет?
— Все ясно, — сказала Маша, в ее тоне Семен уловил некоторое недовольство, словно ей не по душе были его слова. — Все ясно, — повторила она, — надо стараться вставать, например, пораньше часа на два, садиться и писать...
— Наверное, ты права, так, видно, и надо было бы делать, — согласился Семен. Неожиданно для самого себя признался: — Как-то я написал большой рассказ, отнес его в толстый журнал.
— И что же?
Семену вспомнился завпрозой Герасимов, темно-русый ежик коротко стриженных его волос, усталые глаза, слегка темнеющие небрежно выбритой щетиной щеки...
— Не понравился, — сказал Семен. — Наверное, я писал не то, что нужно...
— А что же нужно писать?
— То, что хорошо знаешь, что сам испытал, пережил в своем сердце, а я писал о войне, о том, о чем знаю разве лишь с чужих слов...
— Я знаю о войне не понаслышке, — сказала Маша.
— Правда?
— Самая, что ни на есть. У нас в деревне были немцы, мы с мамой ушли в лес, к партизанам, две зимы в лесу, в землянке прожили... — Машины светлые глаза потемнели. Она кивнула на свой планшет: — Это его память. К нам, в деревню, уже, ясное дело, после освобождения, приехал однополчанин отца, привез вот этот планшет и еще фотографию — мы как-то снимались, когда он уходил, дали отцу с собой. Вот и все, что осталось от нашего папы.
Они приблизились к Никитским воротам. Маша сказала:
— Дальше иди один. Я пошла к себе, хочу с мамой побыть немного. Она завтра уезжает...
— Что так быстро? — спросил Семен.
— У нее дел по самое горлышко, — Маша легонько полоснула себя ладонью по горлу, — как ни говори, такой фермой заведует, тут глаз да глаз нужен...
— Надо думать, — сказал Семен, — привет ей от меня передай...
— Передам, — сказала Маша. Семен задержал на миг ее руку в своей.
— Знаешь, что меня удивляет?
— Откуда же мне знать? — спросила Маша.
— То, что я уже привык ходить вместе с тобой домой из редакции. Даже как-то странно бывает, если я почему-то иду один, без тебя...
Семен улыбнулся, но Маша не ответила на его улыбку, вдруг нахмурилась и, отвернувшись, быстро зашагала вперед.
Семен посмотрел ей вслед, машинально отметил про себя, что у нее красивые сильные ноги, тонкие в щиколотке, и широкие, развернутые плечи, потом неторопливо пошел к себе.
Ночью он снова проснулся очень рано, долго лежал в тишине, без сна. И вдруг, словно молния блеснула перед его глазами, он понял, почему Маша внезапно нахмурилась, посуровела, заторопилась уйти. Да, конечно же да, только так и не иначе. Он нравится ей, безусловно, нравится, может быть, она еще и сама не осознала до конца и сердится на себя за то, что ей понравился женатый, несвободный человек.
Семен повернул голову, глянул на спящую Лену.
Во сне Ленино лицо казалось очень кротким и юным. Не верилось, что у нее уже годовалая дочка, что она замужняя женщина. Светлые волосы разметались по подушке, под глазами голубоватые тени, видные даже в тусклом свете зимнего утра, нижняя губа чуть выпячена вперед, девочка-старшеклассница, да и только...
«Лучше моей Лены нет никого», — подумал Семен, тихо поцеловал Лену в щеку. Она, не открывая глаз, пробормотала что-то невнятное, а он, полежав еще немного, снова задремал ненадолго. Разбудила его Лена.
— Жутко голова болит. И душно.
Он дал ей тройчатку, боль не прошла, начался жар. Семен позвал Веру Тимофеевну, соседка первым делом поставила Лене градусник. Тридцать девять и восемь.
— Что делать? — спросил Семен.
Вера Тимофеевна недолго думала.
— Я считаю, надо вызывать «скорую помощь».
— «Скорую»? — переспросил Семен. — Зачем?
— Затем, что мы не знаем, что с ней. А в поликлинику и за два часа не дозвонишься. У нее, по-моему, дело серьезное...
Лена приоткрыла глаза, через силу проговорила:
— Не хочу «скорую»! Еще в больницу упекут...
По ярко-розовой, горячей щеке ее медленно покатилась слеза.
Семен наклонился над ней:
— Как хочешь, Леночка, все будет так, как ты хочешь...
Вера Тимофеевна тихо сказала, едва шевеля губами:
— Только «скорую».
Она позвонила по телефону, вызвала «скорую помощь».
Вскоре явился молоденький светлокудрый доктор с еще более молодым фельдшером. Серьезно хмуря слабо намеченные брови, доктор долго, вдумчиво выслушивал и выстукивал Лену, потом сказал:
— По-моему, крупозное воспаление легких...
Семен посмотрел на его длинные девичьи ресницы.
— Неужели? — пробормотал сразу одеревеневшими губами. — Правда?
— Если доктор говорит, он за свои слова отвечает, — вмешался молодой фельдшер, голос его прозвучал в ушах Семена подобно похоронному колоколу.
Вера Тимофеевна вместе с Семеном закутала Лену в пальто и в одеяло, поехала с нею в Боткинскую больницу. Через час она позвонила Семену: диагноз, поставленный юным доктором, подтвердился, двустороннее крупозное воспаление легких.
— Случай непростой, — сказала Вера Тимофеевна, — но надеюсь, что врачи ее выцарапают, я тут уже успела поговорить со всеми.
«Как хорошо, что мы оказались в одной квартире с Верой Тимофеевной, — подумал Семен, — что бы я без нее делал?»
Потом он подумал о том, как быть с Лелей, что делать дальше...
Леля сидела за столом, обеими ладонями держала стакан молока, время от времени наклонялась к стакану и дула в него, молочные брызги летели во все стороны.
— Батюшки, — спохватился Семен, — с Плюшкой еще надо выйти, она же невыгуленная.
Семен вышел с Плюшкой, очень быстро вернулся, на сердце было неспокойно, как там Леля одна, но она по-прежнему сидела на своем высоком стульчике за столом. Увидев его, спросила:
— Мама?
— Мама сейчас придет, — сказал Семен. Но Леля не поверила ему и заревела в голос.
Семен выбежал в коридор, схватил телефонную трубку.
Маша спросила сразу:
— С кем Леля?
— Со мной, — сказал Семен.
