Хотя Вера Тимофеевна говорила, что равнодушна к собакам, она безропотно соглашалась гулять с Плюшкой, если Семена не было дома, а Лене именно в тот самый момент, когда Плюшке приспичит выйти на улицу, надо было кормить дочку.

Но Вера Тимофеевна, как оказалось, была рассеянна. Как-то пошла с Плюшкой на улицу, привязала ее к дереву, сама отправилась в магазин. Вернулась — нет Плюшки. Поискала, позвала ее, нигде нет. С тем и вернулась домой, сказала Лене:

— Бейте меня, Леночка, я потеряла собаку...

Лена не дослушала ее, как была в ситцевом халатике, в тапках на босу ногу, бросилась бежать, хорошо, что была теплая осень и она не простудилась. Возле дома Лене повстречался Семен, Лена бросила ему на ходу:

— Бежим искать Плюшку!

Семен бежал вровень с Леной, спрашивая по дороге:

— А Леля с кем?

— Не знаю, — ответила Лена, не сбавляя темпа, — бежим...

Им повезло, неожиданно они наткнулись на Плюшку. Собака стояла в переулке возле Патриарших прудов, растерянно поглядывая на проходивших мимо людей. Увидев Лену и Семена, вдруг взвизгнула, бросилась к ним, заливаясь радостным лаем.

— Смотри, — сказала Лена, глаза ее мягко и влажно блестели, — смотри, она улыбается, ты не находишь?

— Я нахожу, что следует думать о дочке, — сказал Семен, — пошли скорее...

Вера Тимофеевна встретила их с виноватым видом.

— Уж вы простите меня, — начала быстро и возбужденно, — видно, какой-то хулиган взял и отвязал и пустил ее на все четыре стороны...

— Все в порядке, — заверила ее Лена, но Семену сказала: — Что бы ни случилось, как бы ни нужно было гулять с Плюшкой, больше я ее Вере Тимофеевне не доверю, никогда в жизни!

Изредка к ним приходила мама Семена, казалось, вместе с нею в комнату врывается бурный, неспокойный порыв ветра.

Несмотря на солидные годы, она была по-прежнему неугомонна, отличаясь поистине неистощимой энергией. И минуты не могла посидеть на месте, бегала от окна к двери, размахивала руками и говорила, говорила...

Ее деятельность в домоуправлении не угасла со временем, а, напротив, расцвела еще сильнее: теперь она была председателем товарищеского суда, жильцы навалом тащили к ней всякого рода заявления: кто жаловался на шум бойлерной во дворе, кто требовал запретить кормить двух кошек, обитавших в котельной, кто подавал заявление на соседа, регулярно включавшего приемник после одиннадцати...

Свекровь подробно, не пропуская мельчайших деталей, рассказывала сыну и невестке о всевозможных конфликтах, возникавших чуть ли не ежечасно, и о том, как ее такт, врожденное уменье сглаживать острые углы, ее дипломатичность помогали ей находить благие решения для обеих конфликтующих сторон, при этом она поглощала немыслимое количество чаю, потом, улыбаясь, махала перед носом внучки широкой ладонью:

— Пока, малышка...

И вновь исчезала на неопределенный срок.

Лена свекровь не любила и не пыталась скрывать свою нелюбовь. Подумать только, старая женщина, нет никого на свете, кроме сына и внучки, и хоть бы когда-нибудь чем-либо помогла! Хоть бы спросила просто ради интереса: «В чем вы нуждаетесь? Вам ничего не нужно?»

Семен уговаривал жену:

— Брось расстраиваться, и без нее обойдемся...

Он работал теперь в штате большой московской газеты, по-прежнему был репортером, по-прежнему мечтал стать в будущем знаменитым писателем.

Правда, у него решительно не хватало времени писать прозу, однако он не терял надежды, полагая, что подрастет дочка, станет ходить в детский сад, и тогда-то он засядет, выдаст на-гора повесть, а то и роман, страниц этак на четыреста с гаком...

Стихи он уже перестал писать. Одна лишь проза тянула его. Он мечтал о том, как напишет свой роман и опубликует его сперва в литературно-художественном журнале, потом в издательстве, мысленно ему виделся толстенький томик, на котором крупным, отчетливым шрифтом напечатаны его имя и фамилия полностью: «Семен Лигутин». Это была его тщательно скрываемая ото всех мечта, принадлежавшая лишь ему одному. Ну и Лене, конечно.

Был, правда, еще один человек, которому Семен однажды доверил свою тайну. Это Маша Коршилова, сотрудница отдела писем.

Угловатая, смуглолицая, коротко, по-мальчишески, стриженная, она ходила широким мужским шагом, носила блузки типа мужских рубах с галстуком; Маша была старше его года на два, откровенно некрасивая, она не пыталась ни молодиться, ни сделать себя хотя бы немного красивее.

Она была общительна, жизнерадостна, отзывчива. Но, несмотря на свою общительность, о себе говорила мало, неохотно, лишь однажды охарактеризовала себя:

— Мы бабы-мужики...

— Что это значит? — спросил Семен, — что еще за бабы-мужики?

— Так говорили у нас в деревне, — ответила Маша, — ведь я родом из деревни, из Калининской области.

Впрочем, никто ничего не знал о ее жизни вне редакции.

Идя вместе с Семеном домой (им было по дороге, она жила в Большом Власьевском), Маша сказала небрежно:

— А я тебе завидую, честное слово!

— Чему ты завидуешь? — спросил Семен.

— У тебя ребенок. Это такое счастье!

— Да, конечно, счастье, — согласился Семен. — Но и, признаться, тяжело, если хочешь знать правду...

— Все равно счастье, — заключила Маша, стала тут же говорить о чем-то совсем другом: куда бы поехать в отпуск — в Прибалтику или на юг.

Семен глянул на ее оживленное лицо, и ему показалось, что она нарочно перевела разговор на летний отпуск, нарочно притворяется веселой, чтобы не говорить об очень для нее важном и на самом деле далеко не веселом...

Как-то утром до работы Семен отправился на Палашевский рынок купить свежего творогу и несколько гранатов для Лели.

Уже уходя с рынка, неожиданно лицом к лицу повстречался с Машей, она шла рядом с пожилой женщиной, одетой в черное плюшевое пальто, на голове темный платок.

— Вот так встреча, — сказала Маша, по ее глазам было видно, что она искренне рада. — Ты тоже, оказывается, бываешь на этом рынке?

— Естественно, — ответил Семен, — самый близкий к нашему дому.

— Познакомься, это моя мама, — сказала Маша, — мама, это Семен Лигутин, мы с ним вместе работаем.

Старуха в плюшевом пальто посмотрела на Семена, кивнула ему, произнесла певучим голосом:

— Доброго вам здоровья...

Она не была чересчур ласкова, приветлива, но не была и заносчива, в ней живо ощущалось врожденное достоинство, присущее многим русским женщинам, даже некоторая величавость.

Маша походила на мать, но, как подумал Семен, мать была, наверное, в юности привлекательней дочери, у нее светлые, ясные глаза, несмотря на годы, хорошая кожа.

Семен проводил Машу с матерью до троллейбусной остановки, а сам пошел пешком.

В понедельник в редакции Маша сказала ему:

— Маме ты понравился...

— И она мне тоже, — ответил Семен.

Маша с гордостью проговорила:

— Еще бы не понравилась! Она знаешь кто? Фермой заведует, самой лучшей во всем нашем Конаковском районе. Я ведь, как ты знаешь, колхозная, разве не видно? — Вытянула вперед большие широкие ладони: — Глянь на мои руки, видна крестьянская порода, не правда ли? Не то, что твоя ручка...

И Семен невольно глянул на свою бледную руку с длинными тонкими пальцами.

Маша подумала немного и сказала:

— Мама говорит, хороший парень, порядочный, только неудачливый.

— Кто, я? Неудачливый? — переспросил Семен.

— Да, она так именно и выразилась: нет ему удачи, удача не к его берегу плывет...

— Может быть, так оно и есть, — пробормотал Семен.

Ночью ему не спалось. Как-то до того ни разу не хватало времени всерьез поразмыслить о своей жизни. А ведь каждому когда-нибудь когда-никогда, несмотря ни на какую текучку, следовало бы остановиться, обернуться на прожитые годы, подумать о будущем, которое ожидает где-то впереди...

Так думал Семен, повторяя про себя:

«Да, я неудачлив, что есть, то есть, я абсолютно и решительно неудачлив, романа так и не написал, в писатели не выбился, мне уже скоро двадцать семь, а я все еще бегаю репортером».