— Я, если хотите, не целитель неизлечимых болезней и не собираюсь быть утешителем, так и знайте!

Как бы боясь, что наговорит еще много резких слов, он быстро выбежал из ординаторской.

— А последнее слово вроде бы за ним, — сумрачно определил доктор Самсонов. — Разве не так?

— Это очень плохой человек, — сказала Зоя Ярославна. — Я бы его, моя воля, вообще лишила бы врачебного диплома, плохим людям нельзя быть врачами, никак нельзя!

Самсонов кивнул лохматой головой.

— Согласен с вами, но если действовать по этому методу, мы с вами далеко зайдем…

— Наверное, далеко, — слегка остынув, сказала Зоя Ярославна.

Вареников между тем спустился вниз, надел пальто, вышел на улицу. Сладко предвкушал: сейчас приедет домой, сразу же ванну, потом легкий завтрак, жена наверняка приготовит такой завтрак, какой он любит, — овсяная каша, одно яйцо всмятку, кружочек копченой колбасы, кофе со сливками, малиновый джем. И — потом спать, спать, ах, до чего отрадно после бессонной ночи лечь в свою мягкую, чистую, свежую постель и заснуть крепким, почти детским сном без мыслей, без раздумий, ах как славно…

Вареников знал, что многие врачи недолюбливали его, некоторые, вроде той же Зои Ярославны, просто не выносили на дух. Но это, в сущности, мало его трогало. Я вам не нравлюсь? Что ж, ничем не могу помочь, какой есть, таким и останусь, а ваше дело терпеть меня, сколько возможно!

И его терпели, — что еще оставалось делать? В советском учреждении очень трудно уволить человека, если он не совершил никаких должностных нарушений. А за плохие человеческие качества, за душевную глухоту, за откровенный эгоизм и равнодушие ко всему человечеству по закону увольнять не положено.

Примерно за неделю до выписки Маргариту Валерьяновну перевели в другую палату. Было это так: Вершилов уехал в Таллин, на конференцию, организованную местным обществом терапевтов, Зоя Ярославна была больна, подхватила грипп, доктор Самсонов тоже заболел, и потому заместителем Вершилова на этот раз стал доктор Вареников.

И доктор Вареников распорядился — перевести больных из двухместного бокса в пятиместную палату номер двадцать.

С того все и началось.

Спустя два дня во время пятиминутки доктор Вареников доложил: в боксе находится тяжелый больной Ткаченко Ростислав Олегович пятидесяти четырех лет. И доктор Вареников зачитал целый перечень различных хвороб, донимавших Ткаченко: бронхиальная астма, панкреатит и язва желудка.

— Ну и ну, — сказала Зоя Ярославна, впервые появившаяся после гриппа. — Такой букет болезней надо уметь заработать. Кто он, к слову?

Доктор Вареников перелистал страницы истории болезни.

— Тут вроде бы ничего не написано.

— Ну и ну, — повторила Зоя Ярославна. — Сколько хвороб накинулось на одного. Вот бедняга, право…

Елизавета Карповна не спорила, не протестовала, когда ее перевели в другую палату. Но Маргарита Валерьяновна, по выражению Вики, просто взвилась.

Сперва ринулась к главврачу, не застала его. Тогда примчалась обратно, в свое отделение, и тут ей возле палаты встретилась Зоя Ярославна.

— Доктор, постойте! — воскликнула Маргарита Валерьяновна, схватила Зою Ярославну цепкими, пухленькими пальчиками. — Постойте, послушайте: что же это такое творится? Нас выселили — и куда? В пятиместную палату. Почему? За что такая бессмысленная дискриминация? За какие грехи? Объясните наконец!

— Дело в том, что ваш бокс понадобился тяжело больному… — начала Зоя Ярославна, но Маргарита Валерьяновна неистово закричала:

— Тяжело больной? А я легкая больная? А моя соседка, которой осталось жить пять минут, тоже, значит, обыкновенная симулянтка?

— Тише, — остановила ее Зоя Ярославна, оглянулась, плотнее прикрыла за собой дверь. — Ваша соседка может услышать…

— И пускай, — бушевала Маргарита Валерьяновна. — Пусть все слышат! Я так этого дела не оставлю, я до министра дойду! До самого Центрального Комитета, я все скажу, всю правду…

К ней подошла Клавдия Петровна, молча поднесла мензурку с валериановыми каплями.

— Выпейте, успокойтесь, — сказала, но Маргарита Валерьяновна, разъярившись, оттолкнула ее руку:

— Оставьте меня! Я тяжелобольна, у меня полное смещение печени, сосудистые спазмы, диафрагмальная грыжа, панкреатит, подагра и полное отсутствие аппетита, так что я, по-вашему, здоровая?..

В тот же вечер вместе со своим верным Алексеем Александровичем Маргарита Валерьяновна накатала огромное письмо министру здравоохранения.

Алексей Александрович взялся лично передать письмо в руки секретаря министра.

— Сказали, что непременно ответят, — сказал он на другой день, придя навестить Маргариту Валерьяновну.

— Мы им покажем. — Маргарита Валерьяновна погрозила в пространство пухлым кулачком. — Мы им всем покажем, вот увидите, нас будут умолять вернуться обратно, в нашу палату!

Как ни странно, но она оказалась права: Вершилов на следующее утро вернулся из командировки и буквально рассвирепел, узнав о том, что учительницу Мотылькову, а также и Долматову перевели из палаты-бокса в пятиместную.

— Кто распорядился? — спросил он Зою Ярославну во время пятиминутки. — Кому это пришла в голову столь гениальная мысль?

Зоя Ярославна выразительно повела глазами в сторону Вареникова, смирно сидевшего в стороне, скрестив на груди руки, любимая его поза.

Вершилов повернулся к Вареникову:

— Чем вызвано это распоряжение?

— Видите ли, — начал Вареников, медальное лицо его нежно зарумянилось, — к нам поступил тяжелобольной, и я решил…

— Однако, думается, Мотылькова тоже не из самых легких, — перебил его Вершилов. — Или вы думаете иначе? — И, не слушая больше Вареникова, бросил через плечо: — Я сам все что следует проверю.

И проверил. Проверка эта длилась четыре дня, необычная быстрота для любой клиники и больницы, были сделаны все анализы и необходимые исследования.

Больной Ткаченко Ростислав Олегович оказался здоровехоньким, словно стеклышко, ни малейших признаков панкреатита, бронхиальной астмы и немой язвы желудка, записанных в историю его болезни, при самом тщательном и детальном осмотре не было обнаружено.

— Поздравляю вас, — сказал Вершилов, глядя в пышущее горячим румянцем, толстощекое, словно у амуров на старинных гравюрах, лицо Ткаченко. — От всей души поздравляю!

— С чем это вы меня поздравляете? — угрюмо спросил Ткаченко.

— Вы по-настоящему здоровый человек, такие теперь очень редко встречаются. Так что можете петь и смеяться, как дети…

Но у Ткаченко, судя по выражению его лица, не было никакого желания петь и смеяться, как дети.

— И что же дальше следует? — спросил он, выжидательно вглядываясь в Вершилова маленькими, глубоко посаженными глазами.

— Дальше выпишем вас домой, — ответил Вершилов. — Со спокойной совестью отпускаю вас на все четыре стороны…

Ткаченко не произнес в ответ ни слова.

— Вы недовольны? — удивился Вершилов. — Вы хотели бы заболеть и валяться на больничной койке, а не выписаться домой?

Позднее Зоя Ярославна сказала Вершилову:

— Называйте, как хотите: интуицией, мысленным прозрением, еще как-то, но я почему-то сразу заподозрила, тут дело нечисто. Нечисто, и все, хоть стой, хоть падай, что-то тут не то, не то…

Так и вышло. Ростислав Олегович категорически, наотрез отказался выписаться из больницы.

— Я болен, — твердил он на все уговоры. — Я себя лучше знаю, чем вы меня, я очень серьезно болен…

Потом он попросил доктора Вареникова, чтобы тот пришел к нему. Спросил напрямик:

— Вы тоже считаете, что я здоров и меня следует выписать?

Вареников опасливо покосился на Зою Ярославну.

— В общем, конечно, — выдавил он. — С какой стороны, разумеется, смотреть…

Он что-то еще мямлил о странных аномалиях любого организма, о том, что, в сущности, если, так сказать, в общем-то, по совести говоря, и тому подобное, но Ткаченко почти грубо оборвал его:

— Вы мне скажите четко и ясно: каким вы меня считаете — больным или здоровым?