— На тебя вся надежда, девочка, я уже хотела тебе писать…

Она говорила с сильным грузинским акцентом, длинные ресницы ее намокли от слез, такие же, как у Левона, длинные, загнутые, густые ресницы…

Алла, не постучавшись, вошла в комнату Левона. Он сидел на тахте опустив голову, перебирая пальцами круглые ярко-красные четки.

В комнате было темно, лампа не горела, и вдруг Алла с болью осознала: он — слепой, ему не нужен свет, который он все равно не увидит.

Он поднял голову, спросил:

— Кто это? Мама, ты?

Алла подошла к нему, села рядом, он обернулся к ней. Лицо его было прежним, бледным, не очень красивым, обросшим густой черной щетиной, глаза смотрели на нее и не видели.

Она провела рукой по его щеке, спросила тихо:

— Почему ты не бреешься?

Он вздрогнул, схватил ее руку.

— Ты? Неужели ты? Ты сама?

— Сама, — сказала Алла, прильнув к нему лицом, — кто же еще? Я сама…

Она не стала спрашивать его, почему он не писал ей. Он сам признался:

— Я решил отказаться от тебя. Раз и навсегда.

И она поняла его: он боялся быть ей в тягость, обременить собой ее, молодую, прекрасную, перед которой впереди была вся жизнь…

Свадьба была по тем временам многолюдная, пышная. Спустя годы, когда они справляли свадьбу своего сына, Левон и Алла вспоминали и сравнивали, на какой свадьбе было больше гостей.

Алла осталась жить в Ереване, в семье Левона. Возвращаться домой было, в сущности, некуда, в войну родители ее умерли один за другим, на даче в Раменском жила соседка, у которой дом разбомбили, Алла пустила ее до лучших времен.

Спустя два года Алла родила сына, которого назвали Борисом в честь Аллиного отца. Мальчик рос хилым, часто болел, и врачи в один голос советовали — ему следует переменить климат, для него, очевидно, более полезен климат средней полосы России.

Алла и Левон подумали обо всем, посоветовались друг с другом и решили: так тому и быть.

Тем более что Алла хотела продолжить учебу, закончить медицинский институт, который пришлось бросить в войну.

И еще у нее была одна мысль: она решила всерьез побороться за зрение Левона. Ереванские врачи считали, что зрение он потерял навсегда и окончательно; сам Левон и его родители даже как-то примирились с этим, одна Алла не желала сдаваться.

— И не сдалась, — рассказывала Алевтина, она любила рассказывать о бабушке. — Они с дедом отправились тогда в Москву, побывали в Институте имени Гельмгольца и в городской глазной больнице, и потом еще бабушка повезла деда в Одессу, к Филатову…

— И что же? — спрашивали Алевтину.

Алевтина разводила руками:

— Ничего не получилось. Зрение деду так и не сумели вернуть…

Алевтина не видела деда, он умер месяца за четыре до ее рождения. Иногда бабушка вдруг говорила ей:

— Постой, не двигайся…

Алевтина послушно замирала, а бабушка после говорила:

— Ты в эту минуту была похожа на деда, просто одно лицо!

Алевтина ни капельки не походила на него, не была она похожа ни на мать, ни на отца, вся как есть удалась в бабушку — и глазами, и овалом лица, и темными, широкими, может быть, чересчур широкими для девичьего лица бровями. От деда были у нее только лишь темные, слегка вьющиеся волосы да смуглый, словно бы всегда загорелый цвет лица.

Комната Алевтины находилась рядом с комнатой бабушки.

Иной раз, проснувшись ночью, Алевтина слышала: бабушка не спит, ходит от окна к дверям и обратно.

«Почему она не спит? — удивлялась Алевтина. — Надо бы спросить утром».

И засыпала снова. И забывала спросить утром. А бабушка как-то сама сказала:

— Если бы научиться перестать вспоминать…

— Ты это о чем, бабушка? — спросила Алевтина.

— Так, ни о чем, — ответила бабушка, но после все-таки пояснила: — Я много раз давала себе слово — перестать вспоминать твоего деда — и никак не могу выдержать до конца…

— А ты попробуй, — посоветовала Алевтина.

Внезапно бабушка рассердилась.

— Зачем пробовать? Разве мы, люди, должны забывать тех, кого любили?

— Нет, не должны, — твердо ответила Алевтина, — но ты же сама говоришь, хорошо бы научиться перестать вспоминать…

Бабушка кивнула. Она всегда умела признать свою неправоту.

— Это — минутная слабость, потому что очень больно сознавать, что его нет со мной и никогда не будет. Но не вспоминать не могу, пока буду жить…

Как-то бабушка получила письмо из Ленинграда, прочитала его, усмехнулась, задумалась ненадолго. Алевтина спросила:

— От кого это, бабушка?

Бабушка помялась немного.

— Если хочешь, прочитай…

«Дорогая Аллочка, — читала Алевтина. — Я узнал о твоей потере, и захотелось сесть и сразу же написать тебе. Я тоже похоронил жену, дети мои, их у меня двое, разъехались кто куда. Я — одинок, и ты, надо думать, одинока. Давай соединим наши жизни, будем вместе до конца. Я тебя всегда любил и, когда женился, все равно любил и всегда помнил, ты для меня самое дорогое воспоминание, моя неосуществленная любовь».

Ниже стояло:

«Жду ответ, прилагаю мой адрес. Твой…»

Подпись была неразборчива.

— Кто это? — спросила Алевтина.

— Там один, врач-хирург, — ответила бабушка. — Мы с ним вместе работали в войну, в госпитале.

— Какой он из себя?

— Не помню, — ответила бабушка, и Алевтина поняла, она говорит совершенно искренне. — Такой какой-то белобрысенький, — задумчиво произнесла бабушка. — И длинный, куда длиннее меня…

— Он тебя, видно, любил, — сказала Алевтина. — И теперь тоже любит…

Бабушка махнула рукой:

— Какое там любит, наверно, забыл уже давно.

— А вот и не забыл, — возразила Алевтина.

— Ну хорошо, пусть не забыл, — согласилась бабушка. — Но о какой уж теперь любви может идти речь, когда нам обоим без малого полтораста? Просто, наверно, хочет как-то спастись от одиночества.

— А ты не хочешь спастись от одиночества? — спросила Алевтина, затаив дыхание ждала ответ: как бы там ни было, она не хотела бы расстаться с бабушкой, ведь, если бы бабушка откликнулась на это письмо, она, наверно, уехала бы от них…

— Разве я одинока? — спросила бабушка.

Алевтина была привязана к ней, пожалуй, больше, чем к родителям. И гордилась ею: ни у кого не было такой бабушки, такой красивой и такой умной, всеми уважаемой, кроме того, храброй, ведь ее наградили в войну орденом Красной Звезды и медалью «За боевые заслуги».

И дедушка тоже был храбрый, имел много орденов, был сильно ранен на фронте. Жаль, что Алевтине так и не привелось видеть и знать его.

Окончив школу, Алевтина не раздумывая подала заявление в 1-й мединститут. В этом институте когда-то училась бабушка.

Хотя Алевтина с детства мечтала стать врачом, она никак не могла решить, какую избрать специальность — хирурга, или терапевта, или педиатра.

— На четвертом курсе решишь, — сказала бабушка, — но имей в виду, решения своего уже не меняй. Поняла?

— Поняла, — сказала Алевтина.

— И вот еще что, — добавила бабушка, — экзамены в медицинском институте трудные, надо готовиться по-настоящему, не халтурить. А я за тебя никого просить не собираюсь, хотя у меня и есть там кое-какие знакомые, но просить не буду. Так и знай!

— И не надо, — сказала Алевтина. — Сама пробьюсь, без всякой помощи со стороны.

Однако она была с ленцой, кроме того, кругом было столько соблазнов: цирк, куда одна из ее подруг постоянно доставала билеты, пляж в Серебряном бору, пляж в Химках. А тут еще нагрянул Международный кинофестиваль, как устоять, когда предлагают билет на самый что ни на есть замечательный, сногсшибательно интересный фильм?

Она недобрала трех баллов и таким образом не выдержала экзаменов.

— Я не ждала ничего другого, — заключила бабушка. — Если человек бежит утром на пляж, а вечером в кино, какой же будет толк?

— Что же делать, бабушка? — спросила Алевтина.

— Пойдешь работать, — сказала бабушка. — Сперва поступишь в медучилище, а потом пойдешь работать.