— А ну, давай, Арнольд, садись за стол, я тебе сейчас по-твоему заварю, как ты любишь…

— Неужели помните, какой я чай любил? — удивился Арнольд.

Она ответила горделиво:

— У меня еще покамест память не отшибло…

Он сел за стол, покрытый, как и некогда, чистейшей, белой в мелкий цветочек клеенкой. Блестели кастрюли на полке, висевшей над столом, над синим венчиком газа тихо посвистывал красный в горошек чайник.

Арнольду казалось, ничего не изменилось, все как было, даже, кажется, чайник все тот же и клеенка осталась прежняя, что ли, хотя все-таки понимал: и чайник наверняка другой, и клеенка другая, как же иначе, столько лет прошло, столько лет…

Вероника долго не выходила из своей комнаты, Настенька не побоялась, разбудила ее, сообщила: Арнольд явился. Вероника удивилась, вот еще, не было печали, однако тут же сказала:

— Накорми его, чаю дай…

— А как же, — обиделась Настенька. — Будто сама не знаю…

Вероника оделась, подмазалась слегка, поймала себя на том, что хочет казаться моложе, красивее. С грустью глянула на свое бледное со сна лицо, вспомнилось, когда-то просыпалась розовая, Настенька, бывало, говорила: словно маков цвет, а теперь что ж, как бы там ни было, годы, куда от них денешься…

Легким своим, как бы летящим шагом вышла на кухню, протянула руку Арнольду, сказала просто, будто совсем недавно рассталась с ним:

— Ну, здравствуй, рада тебя видеть…

Он оживился, даже порозовел от удовольствия, оттого что она так сказала, ответил:

— И я тоже рад тебя видеть…

Вероника присела к столу, обернулась к Настеньке:

— Мне чайку налей, да покрепче…

Настенька налила ей чаю, подвинула стакан, сама тут же вышла из кухни, пусть поговорят друг с дружкой, есть им о чем вспомнить, есть о чем потолковать, пусть никто не мешает…

В тот же вечер в театре был прогон спектакля, в котором участвовали две ученицы Вероники: толстенькая, розовощекая Агафонова, игравшая роль горничной Тани в «Плодах просвещения», и Лиля Вертер в роли Бетси, чистокровная русачка из-под Рязани, обладавшая этой странной для русского уха фамилией.

— Если хочешь, идем вместе, — предложила Вероника Арнольду.

Он подумал, потом все-таки отказался:

— Устал, лучше дома побуду…

«Однако, — думала Вероника по дороге в театр. — Дома, вот оно как. Поди ж ты, мой дом никак своим считает? Неужто думает, все будет по-старому? Неужто полагает здесь, у меня, остаться?..»

Потом, в театре, позабыла обо всем, смотрела на сцену, следила за игрой своих учениц, подмечая каждую, самую незаметную для постороннего взгляда оплошность, каждую, казалось бы, мелочь, на которую и обращать-то внимания нет смысла…

Домой вернулась не поздно, вдруг в середине второго действия почувствовала себя необычайно усталой.

Немудрено, порядком утомилась за эти годы, шутка ли, пятый год без отдыха, ни на какие курорты не ездила ни разу, а спроси ее, почему не ездит, остается сидеть дома, не знала бы, что ответить, вернее, ответила бы: неохота собираться, добывать билет на самолет или на поезд и потом адаптироваться на новом месте, а как пройдет несколько дней, всего лишь несколько дней, — и пожалуйте, заказывайте обратный билет. Что за memento mori, в самом деле! Нет, видно, это и есть старость, когда не хочется куда-либо двигаться с насиженного места, но вот, с другой стороны, усталость уже дает себя знать подчас, усталость и годы, годы…

Дома Настенька и Арнольд сидели в столовой, играли в подкидного дурака. Вероника высоко подняла брови:

— Ты вроде бы раньше не увлекался картами…

Арнольд смутился, худые щеки его порозовели, Настенька быстро сообразила, убрала карты со стола, метнулась на кухню ставить чайник и готовить ужин.

Потом разбросала на столе тарелки, чашки, в середине стола — свежий пирог с курагой, варенье в вазочке на высокой ножке и ушла к себе — не мешать им двоим вести свой разговор.

А разговор был непростой, тяжелый.

Вероника не стала его ни о чем спрашивать, он сам начал рассказывать о себе. Не везло бедняге, когда-то не заладилось у него, так и продолжало не везти дальше.

— Бог мой, — сказала Вероника сочувственно. — Ты же был такой талантливый, все тебе предсказывали блестящую будущность, я сама была уверена, ты станешь звездой первой величины.

— А в жизни вышло наоборот, звезда погасла, не успев вспыхнуть, — сказал Арнольд, притворно улыбнулся, не хотел, чтобы она его жалела, однако она сразу поняла: улыбка его абсолютно неискренна.

— Я вот что думаю, — сказала она. — У тебя оказался довольно-таки непокладистый характер, мягко говоря…

— Да нет, что ты. — Он махнул рукой. — Тут дело совсем не в этом.

Замолчал, как бы оборвав себя на полуслове. Она догадалась:

— Наверное, по-прежнему выпиваешь?

Он не стал отнекиваться, признался, не глядя на нее:

— Было дело. Я, если хочешь знать, даже женился как-то, ну это так было, не по любви, а на нервной почве…

— Где же твоя жена? — спросила Вероника.

— Где? — переспросил он, неопределенно пожал плечами. — Где-нибудь, наверное, живет-поживает, радуется, что избавилась от меня…

— Само собой, — жестко согласилась Вероника. — Ты не переставал пить, а ей, наверное, надоело с тобой возиться…

Он кивнул:

— Наверное, ты права…

Вот такой он был и раньше, прямой, правдивый, решительно не умевший лгать, хотя бы немножечко покривить душой. Если бы не эта его пагубная страсть, как бы прекрасно сложилась его жизнь, каким артистом он стал бы…

Он отодвинул чашку с остывшим чаем, сказал, не сводя глаз с Вероники:

— А ты, мне кажется, все такая же, нисколько не переменилась.

— Вот еще, — засмеялась Вероника, почувствовав себя польщенной: какой женщине не упадут такие вот слова на душу! — Да ты что? Вглядись пристальней!

— Нет, в самом деле, — сказал он, она взглянула на него, по его глазам безошибочно поняла, он не стремится хвалить попусту, говорит то, что думает.

Он помедлил немного и вдруг решился, словно в воду с головой:

— Вероника, дорогая, я о тебе все эти годы помнил. Сколько раз хотел тебе написать и почему-то боялся…

— Напрасно боялся, — сказала она. — Мы же с тобой не врагами расстались, просто я поняла тогда, лучше для каждого из нас жить отдельно.

— Нет, — возразил он. — Для меня это оказалось совсем не лучше.

Она промолчала. Что тут скажешь? Во всяком случае, она не жалеет, ни на одну минуту и никогда не будет жалеть!

Он снова начал:

— Вероника, родная моя, ты всегда была и осталась для меня самой родной…

— Не надо, — сказала она хмуро. — Прошу тебя, перестань!

Но он не перестал, продолжал дальше:

— Ты же знаешь, я никогда не лгу, скажу тебе и сейчас самую чистую правду, я тебя всегда любил, все эти годы, одну тебя…

Он закашлялся, пододвинул себе чашку, отпил глоток.

— Подогреть чаю? — трезвым, почти бесстрастным голосом спросила Вероника.

— Не надо, не хочу, — быстро ответил он. — Понимаешь, я шел к тебе и все время думал: одна ли ты или кто-то у тебя есть? И вот прихожу, Настенька говорит, никого у тебя нет, и я тоже один, совершенно один, и я все время думаю об одном и том же: Вероника, любимая, давай начнем сначала? Ладно?

Глаза его лихорадочно блестели, впалые щеки, небрежно побритые, отливали темнеющей щетиной.

— Не надо, — снова сказала Вероника. — Давай не будем больше об этом. Договорились?

Он словно бы не слышал ее слов.

— Знаешь, я ведь лечился два раза, каждый раз по два месяца.

— И что же? — спросила она. — Не помогло?

Он не стал отрицать, верный врожденной своей правдивости:

— Конечно, какое-то время держался…

Он не докончил, она продолжила:

— А потом опять все по-прежнему?

Он кивнул, однако тут же словно бы опроверг самого себя:

— Но теперь, мне кажется, я завязал навсегда. Вот увидишь, теперь уже никогда больше…

— Нет, — сказала Вероника. — Нет и нет, Арнольд, и давай больше не говорить об этом!