Тут уж подоспевает и второй страж порядка, он поднимает сумку, озирается по сторонам, и, заметив меня, приветливо улыбается. Его бледное веснушчатое лицо светится гордостью.
- Ваше, мэм?
- Да, благодарю, - я принимаю у него из рук находку и направляю свой любопытный взор в сторону карлицы. Только сейчас мною, наконец, овладевает сильнейшее раздражение.
- А что касается…!
Зародившись в сознании, злые слова исчезают на полпути до голоса: не быть им озвученными. В лицо ударяет свет, и секунда вдруг повисает на тонкой хрустальной ниточке, а из груди вырывается полустон-полувздох.
Ребенок.
Не карлица - что это вообще за дурацкая фантазия? - а девочка. Грязная и костлявая, в болтающейся не по размеру сношенной одежонке, из-под черной лыжной шапочки торчат клоки длинных спутанных волос, глаза прожигают исподлобья, густые брови озабоченно сомкнуты на переносице, на бескровном лице – не отчаяние, а презрение и гордость. И она самый красивый ребенок из всех, которых я когда-либо встречала.
Я спешно переставляю фигуры на своей шахматной доске, желая переиграть эту партию.
- Все в порядке, мэм? – участливо интересуется веснушчатый полицейский, должно быть, замечая смену эмоций на моем лице.
- Все хорошо, - не сразу нахожусь я, быстро и неестественно широко улыбаясь. И тут, ошарашенная внезапно пришедшей на ум идеей, я, скорчив серьезную мину, обращаюсь к девочке: – А ты, маленькая негодница, в следующий раз будешь знать, что бывает, если не слушаться старших. Я все расскажу маме о твоих проделках, пусть она тобой занимается, хватит уже с меня: ты совершенно неуправляема! Дома мы с тобой еще поговорим. Спасибо, сержант. Пойдем, Айла.
С этими словами я беру оторопевшую девочку за холодную и шершавую от мороза руку, но полицейский, сжимающий ее с противоположной стороны, не отпускает ребенка так просто.
- Вы хотите сказать, что знакомы? - сверлит он меня недоверчивым взглядом.
- Разумеется, знакомы, это моя племянница, - как можно раздраженнее и нетерпеливее бросаю я. Маленькая ложь, а чувство страха пронизывает насквозь, как ножик для резки бумаги – тетрадный листок. – Вы не смотрите, что Айла так одета: мы возвращаемся с утренника, где она играла нищенку. Благодарю за помощь, сержант, но мне надо сдать ребенка матери, и если вы ее заберете, боюсь, у меня будут проблемы, - я игриво улыбаюсь и подмигиваю сержанту, поражаясь собственной дерзости, и он отпускает руку девочки и зачем-то отдает честь.
- Почему же тогда она убежала? – уже без подозрений, но с любопытством интересуется полисмен.
- У нас свои игры, от которых я, честно говоря, не всегда в восторге. Долго рассказывать, - я непринужденно взмахиваю рукой. Улыбка остается на губах, как приклеенная.
- Рады служить, мэм, - к моему облегчению произносит он. - Вы обращайтесь, если что. И это… контролируйте Айлу что ли, а лучше скажите ее матери, чтобы взялась за воспитание… Ну, вы и сами знаете. Счастливого Рождества.
- Веди себя хорошо, маленькая негодница. Счастливого Рождества, - с усмешкой добавляет рыжий сержант, обращаясь, разумеется, к ребенку, а не ко мне.
- И вам, - говорю я, глядя вслед двум удаляющимся силуэтам. Рука девочки, оказавшись в ловушке из моих пальцев, пытается выбраться наружу, царапая мою ладонь ногтями, но я держу крепко.
Только вот зачем? Если этот ребенок бродяжничает, то мой гражданский долг – отвести ее в полицию, там бы ей помогли, а я, наоборот, ее от полиции увела. Да, возможно, так я спасла ее от наказания, но разве она его не заслужила? А я, получается, таким образом оказала ей медвежью услугу, внушив мысль, что любой проступок может остаться безнаказанным.
Что же это было, простительное милосердие или непростительная бесхребетность? Поступила ли я правильно или совершила глупость? И наконец, что мне с ней делать дальше?
========== Часть 3 ==========
Как только полицейские скрываются за поворотом, девчонка начинает выкручивать мне руку, пытаясь освободиться, но силенок ей явно не хватает.
- Пустите! – шипит она сквозь сомкнутые зубы, буравя меня озлобленным, совсем не детским взглядом.
- Подожди. Я хочу помочь тебе, - неуверенно произношу я, голос отчего-то дрожит.
- Не надо! Пустите! – она мотает головой, всем телом повисая на моей руке, и я перехватываю ее запястья, не переставая увещевать о своих добрых намерениях.
Девочка будто не слышит. Она резко вскидывает вверх правую руку, на которой железным обручем сомкнулась моя кисть, и со всей силой стискивает зубы на моем указательном пальце, вгрызаясь в него с удивительной агрессией, как маленький хищный зверек, которого насильно пытаются погладить. Я охаю, вскрикиваю, отпускаю хватку, но девочка и не думает разжимать челюсти, только сильнее впивается острыми клыками и отпускает только тогда, когда у меня перед глазами начинают плыть темные круги от пронизывающей боли, а на глазах выступают предательские слезы.
Сплюнув на асфальт, девчонка отпрыгивает в сторону и только собирается кинуться прочь, как я вновь, превозмогая шок, упорно обхватываю ее за спину. Как хорошо, что сейчас в парке ни души.
- Что вам от меня надо?! – яростно выдыхает она на одном дыхании, лягаясь, как норовистая лошадка, пытаясь попасть мне стоптанной кроссовкой по коленке. Несмотря на то, что парочка попаданий находит свою цель, я по-прежнему держу ее в охапке.
- Послушай меня. Я действительно хочу тебе помочь. Я готова тебя накормить и предоставить кров, пока не спадут лютые морозы, а потом позаботиться о твоей судьбе дальше.
- Вы что, из армии спасения? Оставьте меня в покое! – она даже прекращает лягаться.
- Но почему нет? – недоумеваю я. – Тебе же некуда пойти, так ведь? Сейчас тебе холодно и голодно, ты мучаешься и не знаешь, что делать дальше. Может, твоя судьба - встретить меня?
- Да что вы о себе возомнили?! У меня есть родители! Они заботятся обо мне, понятно вам?! – с неподдельным возмущением восклицает девочка, но отчего-то мне сразу становится понятно, что она лжет. И нет сомнений, она осознает, что я это понимаю, а потому затихает и перестает делать попытки удрать.
Я обхожу ее сбоку и присаживаюсь рядом на корточки.
- Это правда? – мягко спрашиваю я, стараясь заглянуть ей в глаза, совсем спрятанные за отросшей челкой и лыжной шапочкой. Она молчит и отворачивается, а потом бросает мне, точно грош – нищенке:
- Нет. Но все равно на кой черт вам помогать мне?
- Потому что сегодня Рождество, - пожимаю плечами я. – И потому что я люблю детей. Я преподаю в школе как раз у деток твоего возраста, может, чуть старше.
- Я не ребенок! – взбрыкивает она, но где-то в потаенной глубине ее темных матовых глаз загораются огоньки надежды. – Где вы живете?
- Во-он там, - показываю я рукой в сторону дымящихся труб.
- Около фабрики? – интересуется она, повернув голову вслед указанному направлению.
- Почти, - в предвкушении ее реакции улыбаюсь я. – Внутри.
Ее разом округлившиеся глаза взирают на меня, точно две луны.
- Правда-правда?
- Правда-правда.
- Что ж вы сразу не сказали?! Вы – Элизабет Вонка! – чуть ли не с обвинением тычет она в меня крошечным пальцем. – И я вас укусила! – она хихикает, прикрывая рот рукой.
Я перевожу взгляд на собственный палец, и он, словно опомнившись, начинает гореть и пульсировать. От одного его вида мне становится дурно: ногтя почти не видно из-за крови, и она все еще продолжает сочиться, стекая по руке до запястья, окропляя в жгуче-алый белый рукав моего пальто и каплями ниспадая на чистый снег.
- Да, и мне, между прочим, больно! – укоризненно говорю я.
- Вы сами виноваты! – парирует маленькая нахалка. – Так и быть, я пойду с вами, но только если у меня будет возможность уйти, когда пожелаю. И вы не бегаете по приютам, пытаясь меня куда-нибудь пристроить.
- По рукам, - хмыкаю я, протягивая ей уцелевшую конечность.
