Внезапно лица на стенах начали шевелиться: смеяться, хмурить брови, открывать рты, словно пытаясь что-то сказать. Ката с изумлением смотрела на эту феерию, одновременно слушая Колдблада и теряясь в музыке его голоса, а потом поняла, что все это время на стенах было всего одно лицо, только с разной мимикой и в разных ракурсах. Ее лицо.

— Это… это же…

— Все правильно, это вы, — Гордон стоял, привалившись к стене. — Это все вы. Неужели вы и теперь не видите, как вы прекрасны?

— Я не… я не…

— Если вы еще сомневаетесь, взгляните в зеркало.

Ката покорно развернулась, и, увидев отражение, невольно прижала ладонь к губам. Это была она: ее черты, ее тело, но что-то в нем изменилось безвозвратно. Что-то было другим, потому что испуганная девушка в зеркале, ладонью прикрывающая рот, была красива. Ката беззвучно заплакала. Слезы заструились по щекам ее двойника.

— Вы что-то сделали… Вы что-то сделали с зеркалом, потому что это не я.

— Я всего лишь дал вам возможность взглянуть на себя моими глазами. Такой я вас вижу. И в моих глазах вы совершенны.

Куда исчез паяц, красногубый монстр с синими пальцами, сумасшедший узник зеркала? Перед собой она видела мужчину, в чьих глазах было желание.

— Расскажите мне, кто вы. Расскажите, что произошло между вами и его светлостью, — попросила она.

Он вскинул вверх указательный палец:

— Наконец! Вы ищите ответы, и я дам вам ответы. Заметьте, безвозмездно, по доброте душевной, не торгуясь и не выдвигая условия. Я скажу вам всю правду, я открою вам свое сердце и сердце моего брата в придачу — если только у него еще осталось сердце. Слушайте, и слушайте внимательно. Повторения не будет. Присядьте.

Откуда ни возьмись в комнате появилось роскошное бархатное кресло, и ноги сами понесли Кату к нему, будто были подчинены чужой воле. Хотя Гордон и показал Кате ее силу, она не могла свыкнуться с ней и по-прежнему ощущала себя беспомощным ребенком перед жутким воплощением власти и могущества. Гордон шутил, Гордон кривлялся, улыбка не сходила с его лица, но он несомненно был опасен. Ката убеждала себя, что немедленно вернется в замок, как только узнает правду, что только ради правды, которая стала значимой, поскольку затронула и ее собственную жизнь, она позволяет чудовищу из зазеркалья играть с ней. Она не была готова признаться в том, что игра ее увлекла.

— Финнеган, славный добрый Финни, мой младший брат… Чудовищная ошибка природы. Видите ли, Ката, Ледяные Короли почти бесплодны, самое большее на что хватает их внутреннего огня, это одно единственное дитя. Но наша славная матушка разрешилась близнецами. Я покинул утробу первым, и возможно, поэтому, благодаря моей спешке, унаследовал судьбу отца. Я был Ледяным Королем по праву рождения. А Финни был обычным мальчишкой. Мы конкурировали за внимание родителей, и почти всегда я побеждал. Я был сильнее, ловчее, умнее. Я был во всем лучше его. Вдобавок мне светил трон, а ему… Его судьба, скажем так, была неопределенной. Он с детства завидовал мне, но завидовал молча, притворяясь моим лучшим другом, пользуясь моими привилегиями, рассчитывая когда-нибудь нанести удар. Угадайте, что случилось потом? Что переполнило чашу терпения моего славного братца? Женщина, конечно. Разве может произойти трагедия без вмешательства женщины? О нет, немыслимо. Если бы не Ева, Адам не лишился бы райского сада. Если бы не Иокаста, не пришлось бы Эдипу выкалывать свои очи и бежать прочь от страшной правды. Если бы не Элинор, я не оказался бы заточен и предан. История стара как мир: нежное, изъеденное завистью сердечко моего брата оказалось разбито. Элинор предпочла ему вашего покорного слугу. Тогда Финнеган, обезумевший от ненависти, ревности и жажды мести, убил мою жену, а меня самого заточил в зеркало и присвоил себе мой титул и могущество. Так-так. Как вам такой поворот?

========== Глава 13 ==========

Ледяной Король, так он сказал. Он сказал, что властвует над холодами, а потом ударил тростью об пол и… И уж не привиделось ли ей это в горячечном бреду? Не свел ли ее с ума невыносимый груз, отягощающий душу? Может, она сама открыла окно? Может, Колдблада и не было здесь вовсе?.. Но разве ледяное могущество не объяснило бы загадку Того-Кто-Живет-На-Холме? Не пролило бы свет на нелюдимость графа? Как можно винить его в безумии, если она своими глазами видела, что трость Колдблада сотворила со стенами и потолком комнаты? Но что, если безумна сама Оливия?..

Нет, ей нужно собраться. С мыслями, с духом, — ей нужно вновь собрать свою душу по кусочкам, как мозаику, и вернуть себе способность логически мыслить. Оливия наполнила ванну горячей водой, разделась и, забравшись внутрь, начала тереть себя мочалкой с таким рвением, будто пыталась заживо содрать с себя кожу. Завершив водные процедуры, она задержала дыхание и с головой погрузилась на дно. Рефлексивная часть сознания тотчас соткала перед ней картину ее тела под водой, и эта картина, запустив ассоциативный ряд, вызвала конвульсии. Рот сам собой открылся, пропуская воду в легкие, пальцы на руках судорожно сжались в кулаки, колени подтянулись к груди. Оливия вынырнула и, кашляя и отплевываясь, прислонила разгоряченный лоб к холодному портику ванной.

Раны затягиваются, кости срастаются, — молодое здоровое тело всегда находит способы подлатать себя, будь то простуда или расстройство желудка, но душевной боли оно словно не замечает, а может, и отвергает намеренно. Душевная боль не утихает и не проходит бесследно, от нее нет микстур и компрессов, душевная боль лежит где-то за пределами телесности, и тело не может себя спасти. Если бы только эта боль могла воплотиться, хотя бы частично, физическим недугом… Тогда тело бы стало союзником и другом, тогда, наверное, стало бы чуточку легче.

Пораженная простотой этого решения, Оливия рывком поднялась из воды и, оставляя мокрые следы на холодной плитке, начала искать дорожный несессер. Из него она извлекла маленькие маникюрные ножнички и, сжав зубы, поднесла к обнаженной коже руки лезвие. Она завороженно смотрела, как выступает на поверхность багровая капля, а потом пришла и долгожданная боль. Боль простая и понятная, боль, на которую тело может отвлечься и которую в силах излечить. Освобожденно улыбаясь, Оливия насухо вытерлась полотенцем, не замечая, что кровь из пореза оставляет на нем пятна. Туго перебинтовав руку, леди Колдблад завернулась в халат и позвонила в колокольчик, чтобы пришла Кларенс и помогла ей с туалетом. Камеристка покосилась на перебинтованное предплечье хозяйки, но, как всегда, не проронила ни слова.

— Сегодня вы спуститесь к ужину, миледи? — уточнила она как что-то само собой разумеющееся.

— Да, Кларенс. Темно-синее платье будет в самый раз, — в том же духе ответила ей Оливия, и обе удовлетворенно занялись своими делами, чувствуя, что беседа состоялась.

За ужином Оливия блистала. По крайней мере, так казалось ей самой. Она рассказывала смешные истории из детства и с непринужденным интересом расспрашивала Себастьяна о его новом хобби — стихосложении. Если бы не деликатное, но непреклонное вмешательство графа, мальчик бы даже прочел ей пару своих стихов — невиданный доселе кредит доверия. Правда, как показалось Оливии, выглядел Себастьян гораздо хуже, чем она его запомнила. Он непрестанно кашлял, столовые приборы дрожали в его руках. Когда после ужина они разошлись по комнатам, от Оливии не укрылось, что мальчик хромает.

— Не уходите. Нам нужно поговорить о том, что сегодня произошло в моей комнате, — попросила Оливия, увязываясь за графом.

— Я вижу, ты пришла в себя, дорогая, — спокойно констатировал Колдблад. — Что ж, я этому рад.

— Только не связывайте это с вашим приходом. После всего случившегося вы обязаны все мне все рассказать, — видя, что он ускоряет шаг, Оливия схватила графа за локоть. Колдблад снял ее руку с себя с тем же спокойствием и осторожностью, с какой снимают с пиджака гусеницу, боясь случайно ее раздавить и испортить ткань.

— Не помню, чтобы я брал на себя какие-либо обязательства.