Спицы остановились. Оливия подняла мертвый взгляд. В ее лице не было ни кровинки.

— Я знаю, что искупление найдет меня. Что оно неминуемо, — хрипло сказала она, обращаясь куда-то в пространство.

— Когда ты приняла предложение графа, ты думала, что тем самым спасешь свою семью и прошлое перестанет терзать тебя? Думала, это будет твоим искуплением?

— Оно найдет меня. Оно неминуемо, — словно не слыша, шептала Оливия.

— К сожалению, ты ошибаешься, Лив. Этого может и не случиться. Судьба не всегда вспоминает о старых долгах — лишь должники все помнят. Ты не сделаешь ничего, что смогло бы исправить ошибку: не в твоей власти переписать историю заново. Все, что ты можешь, — это перестать убегать и принять случившееся, как раковые больные должны принять свою опухоль. А еще, и это будет куда сложнее: ты должна простить себя.

— Я не заслуживаю, — зашевелились сухие губы.

— На свете нет никого, кто бы истово жаждал прощения и его не заслуживал.

— Я не могу…

— Лив, послушай меня…

— Уйдите. Уйдите прочь! Я не знаю, кто вы и откуда вам все про меня известно, но я прошу, нет, умоляю, выметайтесь вон! — надрывно, истерически взвизгнул ее голос и перешел в грудной, надсадный плач.

Оливия больше не могла находиться в этой маленькой тесной комнате с этой сумасшедшей старушкой, видеть бешено вращающиеся спицы, чувствовать эти вязкие, обволакивающие слова, тугими веревками стягивающие оголенные нервы, быть объектом проницательного взгляда, от которого мороз пробирался до самых внутренностей. Она порывисто вскочила и, не дожидаясь, когда гостья последует ее приказу, и втайне боясь — до смерти боясь ее следующих слов, — выбежала из комнаты и кинулась вниз по лестнице. Оттуда — в коридор. Оттуда — на главную лестницу и через парадное прямиком на улицу. Оливия думала, что от свежего воздуха в голове прояснится, но дышать стало еще тяжелее, и она закашлялась. Все ее тело дрожало, сотрясаясь в яростных, нещадных приступах, сочетавшихся с рвотными позывами, будто желая освободиться от того, что глодало его изнутри.

Она начала идти. Идти слепо, наудачу, не чувствуя ни холода, ни промозглого, до костей пронизывающего ветра. Она бы побежала, если бы не метель. Та бросала ей в лицо пригоршни колючего снега, закручивала в своих ледяных объятиях, пока Оливия, по колено проваливаясь в сугробы, шла в сторону от замка. Так ей было легче, ведь она снова убегала. Ей даже хотелось этого холода, этого жестокого, смертоносного, ледяного вихря. Ей хотелось смерти.

Сколько раз она пыталась покончить с собой и сколько раз ей не хватало этого крошечного, последнего шага. Бездна уже глядела на нее, уже звала ее, и Оливия каждый раз в ужасе отшатывалась. Сейчас, когда она уже не помнит, где замок, когда кругом лишь белый цвет, белая мгла, заволакивающая даже черное полотнище неба, отступить ей уже не удастся. Холод — ее друг, он примет ее, как заблудшее дитя. Он давно ее ждал.

А буря продолжала бушевать, то склоняя ее к земле, то таща за собой в сторону, то наотмашь ударяя в лицо пощечинами ветра, и Оливия подчинялась каждому ее велению, как партнеру в танце. Она растворилась в этой безумной, раздирающей белой ночи, она наслаждалась хаосом, она была частью этого кошмара. Она забыла себя и свое прошлое, она уже не плакала и ничего не боялась — она смело шла навстречу концу, и прочь от своей судьбы.

Когда сил уже не осталось, она просто легла в снег, уткнулась в него лицом, как в мягкую подушку, и тихо выла, как раненый волк, брошенный умирать своей стаей. Постепенно ее окутала сладкая, волшебная дрема, которой холод заботливо укрыл ее, словно теплым одеялом. Оливия знала, что если сейчас уснет, то уже не проснется. Она подложила под голову руки, слушая свистящую колыбельную, которую пел ей ветер.

Она не знала, сколько прошло времени, когда внезапно ощутила прикосновение чужих рук. Кто-то сильный оторвал ее от уютной постели, вырвал из смертного ложа, любовно устроенного для нее холодом, закутав в длинный плащ, как в кокон. Она не пыталась сопротивляться, ею овладело равнодушие ко всему происходящему. Почти сразу, как ее взвалили на руки, она отключилась.

Очнувшись, Оливия обнаружила себя на тахте в малой гостиной. Кто-то пододвинул тахту прямо к каминной решетке, от пылающего огня шел жар. Под шерстяным пледом ей было так чудесно тепло, по телу разливалась приятная усталость. Она сладко потянулась, пытаясь вспомнить, как так вышло, что она очутилась в этой комнате. Но чуть только вспомнила — нега развеялась, и ее обожгло тупой болью.

— Дорогая, ты выбрала не самое подходящее время для прогулок, — нарушил тишину голос графа. Он вышел из тени и бесшумно приблизился к тахте.

— Как вы меня нашли? — прохрипела Оливия, с усилием повернув к нему голову.

— Я шел по следу.

— Буря замела все следы.

— С собаками.

— Я не слышала ни возни, ни лая.

— Ты была не в том состоянии, чтобы что-либо расслышать, — сухо прервал он, а потом поднес к ее губам тяжелую кружку с дымящимся напитком. — Выпей, это поможет тебе согреться.

Оливия приподнялась, опираясь на локти, и приняла кружку из рук графа. От кружки шли запахи аниса, гвоздики и бренди. Пряный аромат повис в воздухе, как дымовая завеса. Оливия сделала небольшой глоток и, посмаковав напиток во рту, проглотила, чувствуя, как тепло обжигающей волной распространяется вниз по пищеводу.

— Почему вы спасли меня? — спросила она.

— По твоему, я желаю тебе смерти? — приподнял брови Колдблад. Пододвинув банкетку, он сел рядом. В его глазах было смирение и покой, и Оливия отчего-то вспомнила одного из мальчиков-близнецов на портрете. После всего пережитого она уже не испытывала страха перед графом: все ее чувства, направленные на людей и события из внешнего мира, вытеснились болью мира внутреннего. Прошлое взяло над ней верх. Оливия проиграла. Только теперь это уже не было трагедией — все ушло, все исчезло, все растворилось в небытие. Волны жизни прибывают и убывают, часы молчаливо продолжают свой ход. Да, боль есть, здесь она, под самым сердцем — так ведь она всегда была здесь: непроходящая, она лишь перестала быть отрицаемой.

— Я не знаю, чего вы желаете, граф, — устало сказала Оливия. — Я знаю лишь, что вы ко мне равнодушны так же, как и ко всему живому. Мне остается только думать, что вы спасли меня, поскольку моя смерть нарушила бы ваши планы. Какие? Бог весть. Вы ведь не расскажете.

Что это, ей показалось, или Колдблад едва заметно вздрогнул? Какая-то тень пробежала по его застывшему лицу.

— А ты расскажешь, что заставило тебя отправиться на поиски смерти? — чуть слышно обратился к ней он.

— Расскажу, — пообещала Оливия. — Но не сейчас, не сегодня, для подобных признаний мне нужно собраться с силами.

— Я подожду, пока ты не будешь готова, — пообещал он. — А теперь тебе нужно поспать. Отнести тебя в твою комнату?

Оливия покачала головой:

— Я лучше останусь здесь. Спасибо.

Склонившись над ней, граф коснулся губами ее лба, и этот поцелуй, в отличие от всех предыдущих, был теплым. Никто из них двоих бы этого не признал, но оба почувствовали: по льду между ними прошла первая, тонкая, едва заметная трещина. И, может, это не было бы столь важным, если бы не один факт: как только лед начинает трескаться — его раскол становится неминуемым. Отныне это вопрос времени.

========== Глава 9 ==========

Боб Динки, коренастый мужчина с темной кучерявой бородой, растущей неровными клочками, приколачивал отвалившуюся ножку к старому стулу. Гвозди он держал во рту и был целиком сосредоточен на работе, а если уж отрывался, то только затем, чтобы взглянуть на красавицу-дочурку. Пенни только вчера исполнилось шесть. Сидя на ковре перед очагом, она переворачивала страницы большой книжки со сказками — ее подарка на день рождения, за которым Бобу пришлось ехать на городской рынок, а это двое суток дороги. Ее новое платьице уже было запачкано грязью и красками, непослушные кудри выбивались из-под съехавшей набок матросской шапочки.