Осложнения детских болезней, к счастью, встречаются редко, но медсестры своими глазами видели, насколько разрушительными они могут быть. Краснуха – это вирусная инфекция, которую можно предотвратить с помощью вакцины. Это распространенная болезнь, которая у большинства людей вызывает непродолжительное и несерьезное недомогание, а затем они полностью выздоравливают. Но если заразиться краснухой в течение первых двадцати недель беременности, это может быть опасно и грозить выкидышем, мертворождением и синдромом врожденной краснухи. Пожилой мужчина, за которым я ухаживала на своей первой работе, родился с открытым артериальным протоком (отверстием в сердце), тяжелыми нарушениями способности к обучению, судорогами и катарактой, а позже у него также диагностировали диабет, шизофрению, аутизм и глухоту. Причиной всего этого была краснуха: его мама заразилась вирусом во время беременности, еще до появления вакцины MMR. «Они называют это “синдром черничного кекса”. У него сине-красные пятна по всему телу». Его матери за девяносто, и она сама передвигается на инвалидной коляске. «Мой муж сказал доктору, что это довольно оскорбительно, но на самом деле мне понравилось. Вот почему я иногда называю его Кексиком. Мой маленький кексик», – она взъерошивает оставшиеся волосы на его почти лысой голове.

Синдром врожденной краснухи, к счастью, в Великобритании встречается редко, хотя он ежегодно поражает 100 000 младенцев по всему миру. А вот корь в настоящее время совершает огромное и ужасающее возвращение в Великобританию и в другие страны. Это одно из самых заразных заболеваний: более 90 % людей заражаются им при контакте с больным. К счастью, Рис был вакцинирован, но с кем еще Ребекка контактировала до появления симптомов? Если больной корью кашляет в комнате, а через час или два туда входит непривитый человек, он может заразиться. Вирусы все время побеждают нас, они живут на бумаге, других поверхностях, на наших руках. ВОЗ недавно сообщила, что эпидемия кори достигла 13-летнего максимума: в 2019 году было зарегистрировано более 500 000 случаев заболевания в 180 странах. Тем временем в Америке, где корь предположительно была ликвидирована в 2000 году, в отчете по профилактике сообщается о крупнейшей вспышке болезни за последние 25 лет. В Нью-Йорке это привело к введению чрезвычайного положения и угрозе штрафов для любого жителя, отказавшегося вакцинировать своих детей.

В то время такое вмешательство государства казалось чрезмерным. Конечно, сейчас все изменилось. Мы уже живем в другом мире после COVID-19. Как будет формироваться этот мир – еще предстоит увидеть. Но уже сейчас понятно: ничего не будет прежним. Ребекка будет жить. Мне приходилось ухаживать за пациентами, которые умерли от таких осложнений. И одно я точно знаю: медсестры и врачи прививают своих детей.

Ребекка просыпается от звука взрывающейся снаружи петарды, визга и свиста фейерверков, далеких аплодисментов и смеха. Эти звуки, которые должны радовать любого ребенка, у Ребекки вызывают тревогу и нервозность. Она издает звук, нечто среднее между стоном и криком. Джулия кричит. Голова Филиппа высовывается из-за занавески, зовя меня. Сейчас полночь. Я подношу палец к губам и шепчу:

– Вы в порядке?

Джулия закрыла нос и рот рукой. Она помогает Ребекке переодеться и умыться, и когда я подхожу, Ребекка лежит на специальной простыни от недержания, одетая только в пижамный топ.

– Смотрите, – Джулия указывает на участок, вымазанный ржавой кровью.

Я глажу волосы Ребекки.

– Привет, Ребекка, это Кристи. Я собираюсь помочь маме вымыть тебя.

Тело Ребекки содрогается и содрогается. Я натягиваю фартук и наклоняюсь к прикроватному ящику за новыми простынями.

– Похоже, у Ребекки начались месячные, – говорю я.

Филипп обнимает Джулию, ее рука опускается. Они оба выглядят потерянными, как будто внезапно проснулись и не знают, где находятся.

– Она была ужасным подростком, – говорит Филипп и беспомощно плачет.

Ребекка мечется, скрипит зубами, ее глаза вращаются в разные стороны. От нее пахнет потом и инфекцией, несмотря на то, что мы ее мыли два часа назад. Ее тело так сильно потеет, что мне приходится внимательно следить за любыми признаками обезвоживания. Мышцы девушки напряжены и истощены, ее конечности тощие и кривые. Мне грустно и трудно смотреть на выражение лиц ее родителей. Но я заставляю себя. Люди говорят, что жизнь проносится перед глазами именно в тот момент, когда вы умираете. Но я вижу вспышки в их глазах. Их жизнь никогда не будет прежней. Я занята тем, что устраиваю Ребекку поудобнее. Джулия вообще не может говорить. В этой ситуации и у меня нет подходящих слов.

Филипп помогает мне двигать Ребекку.

– Я бы все отдал, чтобы снова услышать, как она хлопает дверью, – говорит он.

В нашей семье тот самый период хлопанья дверью. Тем не менее теперь, когда моей дочери 15, а сыну 13, не проходит и дня, чтобы я не вспоминала, что быть родителем – это привилегия. «Нам так повезло», – говорю я своим детям и себе. Жизнь так драгоценна. Они всегда были близки, но сейчас стали ближе, чем когда-либо. Я помню, как наши социальные работники беспокоились (вместе со мной) об усыновлении: как это может повлиять на ребенка, присоединяющегося к семье, так и на моего родного ребенка. Но я не знаю братьев и сестер, которые были бы так же близки, как мои дети. И они недооценили мою дочь, дочь медсестры. Конечно, бывают трудные дни. Быть матерью одиночкой не так-то просто. Быть любым родителем непросто. Но сестринское дело многому меня научило. И за эти годы пациенты и их родственники научили меня самой большой истине: единственное, что имеет значение в конце концов – это семья. И семьи бывают разные. Часто мы не осознаем, насколько нам повезло, пока что-то пойдет не так, и только тогда мы понимаем, что были счастливы.

Бывают дни, когда я работаю, а они уезжают в школу. Бурная деятельность, уборка, беготня, попытка просмотреть сотни электронных писем и бесконечный список дел вдобавок к моим рабочим обязанностям. Я на секунду останавливаюсь. Сестринское дело дало мне возможность жить сегодняшним днем и ценить это. Эти будни со всеми стрессами обычной жизни волшебны. Ничего не произошло: ни несчастного случая, ни чрезвычайной ситуации, ни серьезной болезни, ни рождения, ни смерти, ни насилия, никакого значимого события в жизни, ни свадьбы, ни похорон, ни крещения, ни выпускного. Сестринское дело придает волшебство нашим рутинным дням. Обыденность человеческого существования – то, в чем я нахожу наибольшую красоту. Я останавливаюсь и впитываю значение всего вокруг: природы, человечества. У меня перехватывает дыхание: насколько хрупкими, необычными и уязвимыми мы можем быть, насколько мы полны ненависти, любви, одержимости и сложности, каждый из нас.

Мне не нужно видеть северное сияние или падающую звезду, чтобы почувствовать, как мое сердце разрывается. Я просто смотрю, как мои дети завтракают. Иногда они ловят меня на том, что я изучаю их лица, их выражения, смотрю на них не моргая. «Ты такая странная, мама», – говорят они мне смеясь. Но я не могу остановиться. Я не хочу моргать. Потому что все закончится в мгновение ока.

Декабрь – беспокойный месяц для больниц. Они всегда забиты битком, и с каждым годом пациентов становится все больше. Предназначенные остановить поток людей плакаты «Помогите нам помочь Вам» множатся:

В залах заседаний начинает витать термин «наихудший сценарий». Протоколы помощи пересматриваются в рамках подготовки к террористическим атакам или биологической войне, лихорадке Эбола или коронавирусу, хотя у нас до сих пор нет реального представления о том, что нас ждет. Мы даже не можем себе этого вообразить. Мы надеваем маски на случай птичьего гриппа или атипичной пневмонии, планируем зоны карантина, запасаемся неизвестными противовирусными препаратами, эффективность которых не доказана, но это все, что у нас есть. Бесконечные заседания. Одни и те же люди обсуждают одни и те же вещи каждую неделю, и никто ничего не предпринимает. «Это какой-то День сурка», – говорит мне медсестра.