Домашние инспекции – это часть процесса усыновления. Социальный работник посещает вас в течение нескольких месяцев, чтобы изучить каждый аспект жизни. Это невероятно нервно, ведь все упирается в то, какую оценку он или она даст. И это не ограничивается самими потенциальными родителями.

Дипа планирует поговорить со всеми, кто сыграл хоть малейшую роль в нашей жизни, от наших бывших партнеров до наших детей, работодателей, банков. От этого процесса никуда не скрыться. Самые темные секреты будут раскрыты, взвешены и оценены. Дипа постоянно уверяет меня, что они не ищут идеальных родителей, потому что таких не существует. Но она также говорит, что социальные работники должны быть уверены, что мы можем дать ребенку исцеляющее воспитание, потому что у всех усыновленных детей есть особые потребности в той или иной форме, даже если их берут в семьи с самого рождения: «Детям с дополнительными потребностями нужны сверхустойчивые родители».

Я продолжаю думать о 20 % детей, которые, как я узнала, снова попадают в детские дома, потому что их приемные родители не справились, потому что ущерб, нанесенный ребенку, был слишком велик.

– Никогда не знаешь, как проявится травма у ребенка. И нет большей травмы, чем потеря родной матери. Ничего в мире с этим не сравнится.

Я киваю. Но я не согласна. Думаю обо всех семьях, о которых мне когда-либо приходилось заботиться. Чудовищно их горе, если умирает ребенок, это невыразимая, немыслимая трагедия. Я представляю свою бабушку и фотографию ее сына, последнюю его фотографию перед смертью в возрасте четырех лет. Под изображением стро́ки, не знаю чьи, но мне всегда нравились:

Я знаю, что моя бабушка так и не оправилась от потери ребенка, и это навсегда оставило огромную дыру в сердце нашей семьи. Она уже пожилая женщина, но не проходит и дня, чтобы бабушка не скучала по своему сыночку. Я стараюсь перестать думать об этом и сосредоточиться на радостной возможности любить еще одного ребенка. Но я не могу перестать думать о биологических матерях и о той боли, которую они должны испытывать, потеряв дитя, какими бы ни были обстоятельства. Я пытаюсь выключить этот страх, забыть его. Но он сидит где-то под ребрами. Иногда я просыпаюсь ночью и думаю о том, что ребенку невозможно оправиться от травмы усыновления. Я знаю, что это значит. Я видела это на работе. И я слышала об этом, особенно от своей мамы.

Мама, научившая меня языку милосердия, сама учится на социального работника по защите детей, а я все еще переживаю фазу трудного подростка. Я слоняюсь по паркам с друзьями, курю и пью джин-тоник. Мне бы самой не помешал социальный работник. То, что мама хочет работать с младенцами, детьми и подростками, меня не удивляет. Она мягкая, нежная и полная любви. Мама много лет была няней и всегда находилась в окружении детей. Но я никогда не представляла, что она может быть жесткой – качество, которое, безусловно, необходимо социальным работникам. Когда она наконец получила квалификацию и начала работать днями и ночами, в будни и по выходным, в ней что-то поменялось. Она устала, понятное дело, но тут скрыто и нечто иное, более глубокое. Она выглядит преследуемой. Она перестает спать. Годы спустя она объясняет мне свой недостаток сна, а еще позже я начинаю пытаться понять все, чему она была свидетелем. Но я никогда не пойму. Не до конца.

Социальную работу, как и сестринское дело, почти невозможно представить со стороны. Сколько раз моя мама узнавала, что дети находятся в небезопасной ситуации, но из-за нехватки ресурсов ничего не могла с этим поделать? Сколько раз она, должно быть, совершала рутинный визит и уходила, зная, что над ребенком жестоко издевались или оставляли без должного внимания, просто потому, что ей некуда было его пристроить. Скольким биологическим матерям, которые отчаянно пыталась защитить своих детей и не отдавать их под опеку, сочувствовала моя мама? Она никогда не рассказывает подробностей о своей работе. Но я понимаю ее затравленный взгляд и восхищаюсь тем фактом, что, несмотря на все, что видела, она продолжает делать свою работу, почти не получая благодарности. Потому что, как она всегда говорит, дети – самые важные из всех людей. И я понимаю, сколько в моей маме твердости. Она самый добрый и сильный человек, которого я знаю. Мы обговариваем с ней каждую деталь. Я хочу пойти на усыновление с широко открытыми глазами. Мама выслушивает все мои опасения по поводу травмы усыновления, а затем напоминает о самом главном: травма от пребывания в семье, которая не может защитить и обеспечить своего ребенка, намного-намного хуже.

Детский онкологический дневной стационар оформлен максимально жизнерадостно: на стенах на уровне детских глаз нарисованы тропические птицы, рядом слоны и жирафы, а также буйвол, больше похожий на корову и непонятно как здесь оказавшийся. Здесь стоит телевизор, показывающий мультфильмы, и игровая площадка с игрушками и книгами, одну из которых жует малыш, одетый в миниатюрную больничную рубашку. Кажется, он может двигать только одной стороной тела. Женщина – возможно, его мама – сидит на пластиковом стуле и смотрит в окно.

Я следую за Полли в процедурный кабинет. Полли быстрая. Меня всегда впечатляло, насколько она спокойна и оптимистична, несмотря на то, что работает в детской онкологии. Но сегодня она не улыбается. Она закусила губу, будто вот-вот расплачется, и тревожно заламывает руки. Процедурный кабинет очень похож на кабинет поликлиники: узкая кушетка, пара полупрозрачных занавесок, шкаф с пластиковыми контейнерами с различными канюлями, флаконами с кровью, стерильными полосками, марлевыми салфетками и ватой.

На кровати лежит девочка-подросток, на шее у нее толстый красный след. Она явно взволнована и ругается с врачом, который сидит рядом и держит ее за руку. У нее стоит катетер Хикмана, по которому вводят химиотерапевтические препараты. Она худая и вся в синяках.

– Ее зовут Индия, – говорит мне Полли. – Она была госпитализирована с ОМЛ и пыталась задушить себя. Ее приемный опекун уже в пути.

ОМЛ, острый миелоидный лейкоз, – это раковая опухоль, поражающая преимущественно лейкоциты. Эти клетки крови помогают бороться с инфекцией и обычно вырабатываются в костном мозге упорядоченным и контролируемым образом, а затем созревают. При лейкозе этот процесс выходит из-под контроля, и клетки продолжают делиться в незрелом виде. Этот вид рака чаще встречается у детей, чем у взрослых. Но даже не рак стал причиной срочной госпитализации Индии.

– Привет, Индия, – я сажусь с другой стороны от нее, и доктор отпускает ее руку. – Я Кристи. Одна из медсестер.

Она начинает ругаться. Я обнимаю ее, но она отталкивает меня. Доктор, женщина, которую я не узнаю, встает.

– Я буду там, – говорит она, кивая в сторону медпункта, где стоит несколько компьютеров. – Ее нужно госпитализировать. Мы просто не знаем куда.

– Я никуда не хочу! – кричит девочка. Она поворачивается ко мне. – Я хочу домой!

– Ну, похоже, твой опекун уже в пути, – говорю я. – Я не думаю, что ты сможешь пойти домой сегодня, но, когда она придет сюда, Полли, я уверена, мы вместе с вами обеими составим план. Очевидно, ты неважно себя чувствуешь, – я указываю на след на шее.

Я уже вижу, что ей не нужна интенсивная терапия. Она в сознании и говорит связно. Качество голоса говорит мне о том, что у нее чистые и функционирующие дыхательные пути, а частота дыхания находится в пределах нормы. Но ей нужен индивидуальный уход, и отправлять ее домой небезопасно. Ей требуется медсестра, специализирующаяся равно на психическом и физическом здоровье. Как и все медсестры.

– Ты уже знаешь про меня? – спрашивает она.