— Спроси Менетль. За рабынями следит она.

Менетль я нашел в женских комнатах, где она наблюдала за тем, как хихикающие девушки наносят себе на лицо желтую краску. Она оказалась высокой, неприветливой женщиной, и взгляд, который она на меня бросила, ясно говорил, что для нее я — чужак, вторгшийся в ее маленький мирок. Я собрался было задать ей вопрос, но тут увидел Шоко, сидевшую на корточках в дальней части комнаты.

Теперь я знал, где раньше видел лицо девушки. Ее черты проступали в лице старухи, стертые временем и солнцем, но все еще достаточно узнаваемые.

— Ну так что? — спросила Менетль.

— Я хочу поговорить с ней, — ответил я, указав на вставшую Шоко, на лице которой все явственней читался страх.

— Господин?

Я жестом приказал ей следовать за мной туда, где нас не подслушают остальные. Мы покинули комнаты рабов и прошли во внутренний дворик, где сейчас никого не было.

— Мне надо спросить тебя еще кое о чем.

Она съежилась, и я вспомнил, как разозлилась Учимитль, догадавшись, что я поговорил с кем-то из слуг. Она наверняка сурово отчитала рабов за этот проступок.

— Не о том, о чем мы говорили раньше.

Шоко выжидающе смотрела на меня, опустив руки.

— Здесь, в доме, была рабыня. Четыре, может быть, пять лет назад?

— Здесь много рабынь, — ее голос дрогнул.

— Не ври мне. Ты знаешь, о ком я говорю. Кто она?

Старуха некоторое время молча смотрела в землю.

— Моя дочь, — голос ее был тихим, невыразительным. — Йольцин. Она бегала по двору, хотела, чтобы я ловила ее… тогда хозяин еще был жив… он всегда был добр к рабыням, — она подняла на меня взгляд, и даже в тусклом свете я заметил в ее широко раскрытых глазах слезы. — Такая славная девочка.

— Йольцин. Что с ней стало?

— Она теперь на небе, — шепотом ответила Шоко.

— На небе?

На небо попадали только погибшие в битве воины, умершие в родах женщины и принесенные богам жертвы. Все остальные уходили в Миктлан, преисподнюю, где их ждал бог мертвых — а затем забвение.

— Ее выбрали. Пять лет назад. Сюда пришли жрецы Шилонен и забрали ее, чтобы она стала воплощением Матери молодого маиса и благословила поля. Верховный жрец двадцать дней носил снятую с нее кожу, и в тот год выпало много дождей, — сказала старуха с ноткой гордости.

Жрецы Шилонен, ищущие для жертвы девственницу, невинную, как молодой маис. И девушка. Йольцин. Юное Сердце.

Я никак не мог выбросить из головы ее лицо с выражением блаженства, не имеющего никакого отношения к жертвоприношению.

— Ты сказала, что хозяин всегда был добр к рабыням, — медленно сказал я. — Насколько добр?

Шоко отвела взгляд.

— Шоко, то, что случилось здесь четыре года назад, наложило отпечаток на весь дом. Ты сама все понимаешь.

После долгого молчания она заговорила, понизив голос до шепота:

— Они пришли. Целая процессия жрецов вроде тебя, в головных уборах из перьев и нефритовых украшениях. Спросили, девственница ли она. Разве стала бы я позорить ее и хозяина перед всеми домочадцами? — по ее щекам потекли слезы, поблескивая в свете звезд. — Она была моей дочерью…

— Понятно, — ответил я, обескураженный ее горем. — Спасибо.

Она вернулась в комнаты рабов, и я остался один.

Жрецы проверили невинность Йольцин, но были способы, позволявшие изобразить нетронутое девство. Чаще всего к ним прибегали перед свадьбой, чтобы обмануть сватов, потому что обман богов был тяжким преступлением.

Жертва оказалась негодной. Дождь пошел потому, что и богам ведомо милосердие, к тому же в тот день в жертву Шилонен принесли не одну только Йольцин. Дождь пошел, но грех остался.

Ощущая в животе растущую пустоту, я подумал об Учимитль, оставшейся наедине с воспоминаниями о муже — воспоминаниями, которые не могли ни успокоить, ни подбодрить ее. Не похоже, чтобы Тлалли заботили ее чувства. Едва ли она была счастлива с ним.

Каким же я был дураком, что без единого слова позволил ей уйти. Покинул ее.

Я встал и вышел в середину двора. Стены дома отражали свет звезд, белая глина подернулась маревом, словно в сильную жару, и снова я ощутил, как на меня накатывает головокружение. В голове опять возникло биение, его медленный, потаенный ритм связывал дворик и строения, но на этот раз я узнал в нем песню кукурузных зерен, спящих в земле. Боль пела в моих костях и коже — боль освежеванной женщины, ждущей, когда ее кожа прорастет зелеными стеблями маиса, сильными и густыми.

Я прошептал ее имя: «Шилонен». И другое ее имя, которое так редко звучит среди людей: «Чикомекоатль». Семь Змей, земля, которую надо полить потом и кровью, прежде чем питаемые ее силой растения пойдут в рост.

Мысленно я видел ее — она свернулась в доме, наполняя строения своим светом. Ее образ медленно соткался в середине дворика: чудовищная женская фигура с полупрозрачной кожей цвета спелого маиса и впавшими глазницами, безвозвратно поглощающими свет.

— Жрец, — произнесла она, и в ее голосе, отразившемся от стен, звучало веселое изумление. — А ты умен.

— Не так уж и имен. Надо было догадаться, что проклятие пришло с небес, раз уж я понял, что оно не из подземного мира.

— Его могли наложить люди, — сказала Шилонен с той же насмешливой ноткой. — Но они этого не делали.

— За что ты их наказываешь? Они не лишали тебя твоей жертвы.

Шилонен улыбнулась, и лицо ее обрело совершенно нечеловеческое выражение:

— Да падут грехи возлюбленного отца на возлюбленного сына и на того, кто станет ему возлюбленным сыном по оружию, а грехи мужа да примет жена. Меня лишили мести.

Значит, Тлалли в самом деле умер своей смертью.

— И нет ничего, что они могли бы предложить тебе, чтобы заслужить твое прощение?

Шилонен покачала головой:

— Они принадлежат мне. Они развлекают меня. Мацауатль, это жалкое подобие воина, который отказывается признать, что на поле битвы его ждет неудача. Высокомерная, заблудшая мать, считающая, что ниже им уже не пасть. Она возомнила, что я уже достаточно наказала их и не трону пленника ее сына. У моего сына есть враги, — передразнила она Учимитль с пугающей, пренебрежительной точностью. — Их враг — я. И ты хочешь попросить за одного из них, жрец? Ты никому не служишь.

— Я служу Миктлантекутли, богу мертвых, — я выпрямился в полный рост.

При упоминании Миктлантекутли, Того, в чьей стране ничего не растет, богиня отпрянула. Я поспешил воспользоваться внезапным преимуществом.

— Есть правила и ритуалы.

— Они принесли мне порченую жертву, — зарычала Шилонен, как готовый к прыжку ягуар. — Они обманули меня, лишили причитающихся мне подношений. И ты осмеливаешься просить за них?

— Не забывай о прощении. И о неведении.

— Неведение не значит невиновность. Я не позволю обманывать себя, ни преднамеренно, ни случайно.

Откинутой головой она касалась неба, ее ступни вросли в землю дворика. Мне она казалась непостижимой: дикая, яростная, жестокая. Она могла бы сокрушить меня одной силой мысли, не принадлежи я богу, над которым у нее не было власти.

С тех пор, как я покинул кальмекак, где нас учили гимнам в честь все богов и богинь, прошло много времени. Я порылся в памяти и наконец произнес:

— Листья кукурузы с полей богов, о Изумрудная Госпожа, и свежие початки маиса, зеленые и нежные, я поднесу тебе. Белым мелом, новым пером я помажу Тебя. Сердца двух оленей, кровь орлов…

Шилонен сидела на корточках в середине двора, не сводя с меня глаз, и выражение на ее лице было почти мечтательным. Я продолжил:

— Дай мне наполнить Твои руки зубами змей, бутонами белых цветов и бирюзой из темных глубин, о богиня кактуса, наша Мать, наша Защитница.

Теперь она улыбалась мне довольной улыбкой ребенка. Я не дал себя обмануть. Ритуалы и песнопения создавались не без причины. Их творцы знали, что нравится богам, чем можно умиротворить их. Оскорбление, которое Тлалли и Йольцин нанесли Шилонен, было слишком велико, и все же она пробудила семена и дала кукурузе прорасти. Богиня имела право на воздаяние.