— Вы, верно, с гостинцами к нам пожаловали. Так раздавайте их, чего уж там!

— Мы пожаловали с тем, чтобы перевести вас на другой участок, — чеканя каждое слово, сказал Важа, глядя Керкадзе прямо в глаза.

Ничего больше Эбралидзе не требовалось:

— Спасибочки вам, милок, зря беспокоились. Так вот гуртом и погоните нас на другой участок, а там еще куда-нибудь, так, что ли? Только не стоит трудов. Не на дурачков напали. Мы и сами с усами.

— Товарищи! — В голосе парторга послышалось раздражение. Он даже не посмотрел в сторону Эбралидзе. — Слово имеет Важа Джапаридзе.

— Не желаем!

— Нечего лясы точить!

— Нашли дураков!

— Сыты по горло!

— В другой луже половите рыбку!

Сиордия едва скрывал восторг. Голоса раздавались из его окружения.

Важа Джапаридзе совершенно не волновался и даже сам дивился своему спокойствию. Зато Серова волновалась страшно. Бледная и напряженная, глядела она из зала на Важу.

— Успокойтесь, товарищи! — Джапаридзе встал и обратился к рабочим, сидевшим возле Сиордия: — Я постараюсь подробно изложить вам суть дела.

Вовсю заработали локти Исидоре. Тенгиз Керкадзе сплюнул цигарку и крикнул:

— Всего уже наслышались, довольно!

— А ты, Керкадзе, перестань с чужого голоса петь, — сказал Важа и взглянул на Сиордия. — Пересядь оттуда и брось дымить.

— С чьего же это он голоса поет?! — не сдержался Сиордия.

— То-то и оно, что с твоего, — резко отрубил Важа. — Да и Кириле твой подголосок.

Все как по команде повернулись в сторону Сиордия, Тенгиза и Эбралидзе.

Тариел Карда внимательно приглядывался к собравшимся. Он ожидал искренних, открытых выступлений и заранее приготовился спорить с ними. Джапаридзе должен был разъяснить необходимость выполнения решения «Главводхоза» и убедить всех в его пользе для общего дела. Однако пока что открытое недовольство выражали лишь люди, настроенные Исидоре.

— Продолжай, Важа, — ободрил он Джапаридзе.

И Важа по-дружески, безо всякой официальщины, так, как он обычно разговаривал с рабочими, десятниками, прорабами, техниками, гидрологами, драгерами — со всеми, с кем ему приходилось работать, сказал:

— Товарищи, вам хорошо известно, что я и Васо Брегвадзе были против консервации строительства на нашем участке. Были против потому, что нам, так же как и вам, было тяжело отказаться от дела, которому мы отдали не один год.

— А для нас и сейчас тяжело отказаться от него. И мы против, — встал Эбралидзе. — А вы пошли на попятный. С чего бы это вдруг?

— Потому, что лишь вчера и я, и Васо Брегвадзе убедились в нашей ошибке, — Важа не был уверен, разделял ли Васо его убеждения, но сейчас иного выхода не оставалось. — И я, и Васо Брегвадзе заботились лишь о нашем участке, даже не пытались осмотреться по сторонам. Да, все было именно так. И мне не стыдно вам в этом признаться, товарищи.

— Напрасно не стыдишься! — крикнул с места рабочий второго массива Эрмиле Джакели. — О своем участке только и надо думать. По мне, дружок, все едино, попадет ли пуля в человека или в камень, лишь бы не в меня. Своя рубашка ближе к телу.

— Это правило не про нас писано, Эрмиле. Для нас не все равно, в кого эта самая пуля попадет. Мы были ослеплены любовью к своему участку и ничего не желали видеть дальше своего носа. Мы не понимали, что концентрация всех сил и всей техники на Чаладидском участке намного бы ускорила дело, что именно этим путем мы обеспечили бы в кратчайший срок землею всех рабочих и колхозников, работающих на нашей стройке. Повторяю, мы не понимали этого, ибо были ослеплены любовью к нашему участку. Ведь сколько поту мы здесь пролили — с Палиастомское озеро, не меньше... Товарищи, не все ли вам равно, где вы землю получите — на Ланчхутском или на Чаладидском участке?..

— Кто тебе сказал, что все равно?

— А ты нас спрашивал?

— Ланчхути, дружок, в Гурии, Чаладиди же — в Мингрелии. Как же это может быть все равно?!

— Все равно человеку на том свете, а на этом не скажи...

— Кто это разделил Гурию и Мингрелию, Эрмиле, а? Ничего себе, пальцем в небо угодил, чудак.

— А по мне лишь бы землицу побыстрей получить, а будет ли это в Гурии или в Мингрелии — безразлично.

Все зашумели, голоса раздавались со всех сторон, присутствующие разделились на группы.

— Поверьте мне, товарищи, так вы гораздо быстрей получите землю. Каждый из нас может ошибиться... Я, к сожалению, поздно понял дальновидность и мудрость принятого решения. — Важа хотел сказать «принятого по предложению Андро Гангия», но вовремя сдержался.

Начальник управления внимательно слушал Важу. А Галина Аркадьевна не верила своим глазам. Она не узнавала Важу. Этот Важа не был ни тем Важей, который выступал на совещании в управлении, ни тем, который был в машине и укорял Андро Гангия, что тот слишком много говорит о любви, не был похож он и на Важу, стоявшего на дамбе и не обращавшего ни малейшего внимания на Серову, и даже на того, который, стоя на мосту через Риони, с болью и горечью говорил об Андро Гангия.

Важа чувствовал изумленный взгляд жены. Но еще и это не было самым главным: он чувствовал и видел, что люди, даже не смотревшие на него, когда он поднимался на сцену, сейчас с одобрением и интересом слушали его.

Лишь Исидоре, нервно теребивший кончики своих игольчатых усиков, по-прежнему был недоволен и раздражен. К этому добавилось еще чувство горького разочарования неудавшимся маневром. Не было уже рядом с ним его подпевал Кириле Эбралидзе и Тенгиза Керкадзе, благоразумно пересевших на другие места. Но Исидоре все так же работал то левым, то правым локтем, дергался и что-то бормотал в сердцах.

— Чего ты дергаешься, Исидоре?! Блохи тебя донимают, что ли? — неожиданно обратился к нему Важа.

Сиордия замер, словно вор, застигнутый на месте преступления.

— Тебе, тебе, я говорю, Сиордия.

— Это не ваша забота, хочу — и дергаюсь!

— Дергайся себе на здоровье. Только погляди по сторонам, куда это твои подголоски девались? Видно, бока у них заныли от твоих локтей.

Сиордия промолчал. И лишь глаза его налились кровью.

Слово попросил Эрмиле Джакели, человек без малейших признаков шеи, — казалось, голова его прямо приставлена к туловищу.

— Поднимись на сцену, Эрмиле, — сказал ему парторг.

— Я, дружок, песен петь не собираюсь. Не до песен нам вроде, — прямо с места загнусавил пропитым голосом Эрмиле. — Я и отсюда неплохо доложу вам свое мнение. Здесь Важа Джапаридзе как по писаному говорил, ничего не скажешь. Только заботы наши никакими сладкими речами не облегчить. — Эрмиле прокашлялся, прочистил горло. — Я, дружок, потому по колено в болоте вкалывал, потому кубометр земли за какие-то паршивые тридцать копеек на горбу своем из канала таскал, потому я надрывался, что на слово верил обещаниям Важи Джапаридзе...

— Теперь уже нас на мякине не проведешь, — подал голос Кириле Эбралидзе. — Слава богу, мы стреляные стали, милок!

— Раз дурака сваляли, по второму не станем, — поддержал Тенгиз Керкадзе.

— Я с самой зорьки и до первой звезды вкалывал. По двенадцать кубометров земли за день вытаскивал. Мне все казалось: чем больше кубометров я достану, тем быстрей наше дело сделается. И что же получилось? — Эрмиле сдернул с головы кабалахи. — Прощевайте, дружок, — издевательски поклонился он Важе и сел.

— И я прошу слова, — попросил парторга Антон Бачило, сухощавый, долговязый белорус лет двадцати восьми, работавший драгером на Ланчхутском участке. Не дожидаясь разрешения парторга, он шагнул на сцену и повернулся лицом к залу. — То, что не осушить нам киркой да лопатой двухсот двадцати тысяч гектаров болот, мы сейчас знаем, да и раньше знали не хуже, ведь так, Эрмиле Михайлович? До каких же пор нам ковырять землю лопатой? На каждом из массивов нашего участка по одному экскаватору работает. А вот когда мы эти экскаваторы на Чаладидский участок перебросим, дело пойдет веселей. Сейчас надо о будущей работе думать, а не «прощевайте» говорить.