Этот звук привёл меня в чувство. Склянки для зелий остались у него на столе! Да и грязную посуду после ужина тоже убрать нужно…

Я встала и пошла к двери. Надо позвать кого-нибудь из прислуги, пока Джастер не уснул. И ящики мастера Извара забрать.

Откинув занавеску, я посмотрела на Шута. Он лежал поверх одеяла, в одежде, отвернувшись лицом к стене, скрестив руки на груди и закрыв глаза. Решив, что не стоит его беспокоить, я выглянула в коридор в поисках прислуги.

Коридор оказался пуст. Из общего зала доносились голоса посетителей и других постояльцев — время ужинать, и, видимо, вся прислуга была занята там.

Я вышла из комнаты, собираясь спуститься в общий зал, как вдруг на лестнице раздался топот, и в меня чуть не врезался бегущий мальчишка лет десяти.

— Ой! — испуганно сказал он, когда я цапнула его за воротник рубашки. — Ой, простите, госпожа ведьма!

— А ну стой, негодник! — По лестнице торопливо поднимался рассерженный хозяин «Гуся». — Вернись немедленно на кухню! Ох, госпожа Янига…  Простите великодушно моего племянника! Никакого сладу с ним нету!

Я перевела взгляд со встревоженного Гузара на мальчишку и не могла не отметить определенное сходство в фамильном профиле. Только вот если трактирщик смотрел испуганно и встревоженно, то мальчишка — наоборот, с дерзким огоньком плохо скрытого любопытства.

Раньше я бы рассердилась за такое неуважение, а сейчас он вдруг напомнил мне Джастера.

— Что ты наделал, Сирт? — сердито прошипел его дядюшка, хватая мальчишку за руку. — А ну немедля проси прощения у госпожи!

— Простите, госпожа, — опустил мальчишка глаза, не чувствуя за собой никакой вины.

— Сирт, — я отпустила его рубаху и сложила руки на груди, вспоминая, как распоряжался утром Джастер. — Из моей комнаты надо забрать грязную посуду. Сейчас же.

— Слушаюсь, госпожа. — Мальчишка тут же послушно склонился в поклоне и юркой ящеркой скользнул за дверь.

— Простите великодушно, госпожа, — снова поклонился Гузар, но уже с заметным облегчением. — Несносный он совсем!

— А где его родители? — спросила я, сама не понимая, какое мне до этого дело. Неужели мимолётное сходство с Шутом так на меня повлияло?

— Померли, госпожа, — вздохнул трактирщик. — Отец его рыбаком был, в том году утоп. А сестра моя вторыми родами вместе с дитём померла, и лекарь не помог…  Сам-то я семьёй не завёлся пока, а он — родная кровь, не на улице же его бросать?! Только к моему делу он негодный совсем, хватки нужной у него нету. Ночей вот не сплю, всё думу думаю, куда его в ученики отдать, чтобы делу учился…

Дверь комнаты открылась, и показался Сирт, сосредоточенно держащий поднос, полный посуды. Серьёзный взгляд мальчугана снова затронул мне душу.

Гузар поспешил откланяться, мальчишка тащил поднос к лестнице, а я смотрела им вслед, сама не понимая, что во мне вдруг так отозвалось на эту простую историю, каких полно вокруг?

Впрочем, подумать об этом я могла и после. Меня тоже ждали дела.

Зайдя в комнату и закрыв дверь на ключ, я остановилась, глядя на спящего воина. Джастер лежал на спине, повернув голову и закинув согнутую левую руку на подушку. Правая ладонь накрыла рукоять Живого меча.

Даже здесь с ним не расстаётся…

Шут хмурился во сне, уголки рта недовольно опускались, пальцы вздрагивали и слегка сжимались на рукояти оружия. Что бы ему ни снилось, сон явно был неприятным.

Жизнь научила с детства убивать…

Я тихо ахнула, поражённая ещё одной догадкой. А вдруг его родители были бродячими музыкантами?! Ведь в кого-то же он родился такой способный! Значит, на труппу могли напасть разбойники. Тогда малыш Джастер остался сиротой и начал учиться выживать…

И рос он среди других бродячих артистов, потому и прозвали его Шутом…

А что у него родителей нет, как он говорит…  Просто маленький был, когда сиротой остался, вот и не помнит. Я же своих тоже не помню, хотя меня Холиссе отдали, когда мне три лета минуло.

Я представила, как сероглазый мальчонка, с красивой мордашкой, пел на улицах какого-нибудь большого города, наподобие Кронтуша, и рос, оттачивая мастерство менестреля. Может, тогда его и приметил какой-нибудь богатый человек и взял в свой дом, где Шут получил новое воспитание. Манеры-то, какие у знати приняты, у него есть. Это вести себя он предпочитает по-другому…

Потом он встретил свою любовь, и, конечно, она не захотела связывать свою жизнь с каким-то безродным певцом, как бы чудесно Джастер ни исполнял песни…

И тогда улыбчивый и очаровательный юный красавец-музыкант, с разбитым сердцем, отгородился от всего мира и сменил лютню на фламберг, чтобы стать мрачным наёмником со скверным характером…

Или…  Вдруг его пощадили разбойники?! И оставили мальчишку себе, дав в насмешку такое имя…  Тогда понятно, почему он с детства учился именно убивать и по лесу, как у себя дома, ходит…

Затем он подрос, сбежал от них и прибился к бродячим музыкантам, выучился музыке и пению, а от них попал в богатый дом…

Я посмотрела на спящего Шута и снова покачала головой, отгоняя внутренние видения. Этак ещё немного, и я сама, как менестрель, баллады сочинять начну.

Только вот волшебная сила, которой загадочный воин владел не хуже меча и лютни, не укладывалась ни в одну придуманную мной историю.

Не знаю, как волшебники узнавали о рождении младенца с их даром, а вот ведьмовской дар сразу заявлял о себе. Когда рождалась ведьма, в округе скисало всё молоко и скотина начинала буянить сверх меры. Поскольку ведьмы брали учениц только после третьего лета, то младенцу привязывали на ножку заговорённый оберег, который сдерживал проявление дара. Такие обереги ведьмы оставляли на будущее вместе с детьми-подкидышами. Я тоже такой носила, пока Холисса не забрала меня к себе.

Но даже если волшебные силы мальчишки не дали сразу о себе знать, то потом-то наверняка они проявились! И кто-то же его тайно учил! Учил странному и непонятному мне волшебству, а ещё ведьмовству и, Забытые боги ведают, чему ещё…

Но, самое главное — он научил Джастера скрывать эту силу так, что и не догадаешься о ней.

Странно всё это. Странно, непонятно и…  и немного не по себе от всего этого.

Пробивающаяся из-под занавески полоса света на полу почти погасла, и я вспомнила, что время идёт, а к ярмарке я не готова.

Старясь не шуметь, я слегка приоткрыла занавеску, чтобы было светлее. Перетаскав по одному ящики со склянками к себе, я не удержалась, снова остановившись у постели спящего Джастера, потому что мысли о нём не давали мне покоя.

Так ли уж он ненавидит людей, как сказал сегодня? Ювелира с семьёй до Стерлинга проводил. Трактирщика в Кокервиле напугал, но не убил, как его разбойников. Визурию не просто пощадил, а победу ему отдал; его людей даже пальцем не тронул. Одному Махмару досталось, так и то, этот негодяй всего лишь сломанной рукой отделался…  Со мной сколько забот претерпел и даже не заругался по-настоящему ни разу, ворчал да язвил только…

Да и то, что он сказал про песни и менестрелей…

Музыка-то ему не любовь? Это от нелюбви он с собой лютню таскает, в обнимку с ней спит и бережёт не меньше мечей? От нелюбви на свирели в лесу по ночам играет да песни поёт?

Да и вообще…  Серенады — это даже не старинные баллады о любви и подвигах, это любовные песни. Их не каждый менестрель сочинить может. По кабакам и трактирам такое не поют, их богатые господа заказывают для своих дам. И платят за такие песни золотом.

А он для неё пел…

Конечно, грубости, наглости и хамства ему не занимать, но ведь я знала и другого Шута. Шута-музыканта и Шута-любовника. Чуткого, нежного, заботливого и…  доброго. Пусть это и были редкие моменты за всё время нашего знакомства, но я не сомневалась в их искренности. Да сколько он для меня сделал — не каждый муж для своей жены делать будет!

Про постель и говорить нечего. Я на всё готова, чтобы он снова на меня, как на женщину, посмотрел…

Только вот как бы он ни относился к людям, но к себе не подпускал никого.