– Во всяком случае, мы можем предположить, почему мы не видели никаких передвижений по поверхности. Жители Капеллеты никогда не пытались разработать такую вещь, как автомобиль, да и зачем им это, если есть птицы, которым можно подражать, и сверхплотный воздух вокруг них?

– Думаю, мы нашли ключ.

Доктор задумался на секунду-другую.

– Однако давайте немного подумаем о том школьном классе. Он ничем не отличался от того, что вы сейчас найдете на Земле. Почему?

У Смита возникла идея.

– Есть такая вещь, как совершенство. Как некоторые электрические приборы – их просто нельзя улучшить.

– Звучит разумно, – заметил Ван Эммон.

– Да. И, несомненно, именно так смотрят на этот вопрос Капеллетты.

– Почему у них нет говорящих картин? Потому что они, разумеется, довели до совершенства немые. Почему бы им не реформировать свой образ жизни, не заменить изношенное сердце на новое? Они довели до совершенства хирургию, вот почему! А почему они не попробовали винтовой движитель? Они усовершенствовали принцип птичьего крыла!

– Но это не объясняет, – вставила Билли, – почему они довольствуются автократической системой правления.

Ван Эммон расценил это как колкость в адрес Поварта.

– Ну конечно же, их правительство автократическое, дорогая! Как еще ее можно уберечь?

– Вы, кажется, очень восхищаетесь своим мистером Повартом, – положила она свою руку на его руку.

– Да. Он и другие кажутся очень способными людьми, которые взялись за поддержание счастья и добились своего.

– Но без прямого согласия народа.

– А что с того? – горячо возразил он. – Большинство людей не хотят забивать себе голову законотворчеством. Они предпочитают оставить это на усмотрение специалистов.

– Которые, дорогая моя, с готовностью возьмутся за это дело – за определенную цену!

Доктор поспешно добавил:

– Судя по твоему рассказу, Ван, эта комиссия определяет условия жизни большинства, хотя она не имеет никакой народной поддержки. Более того, условия не улучшились по сравнению с тем, что было сто лет назад. Нет никакого прогресса. Поварт признает это.

– Теперь, рассматривая этот факт в совокупности с остальными, я прихожу к такому выводу: жителям Капеллетты, каким бы ни был их жизненный опыт в прошлом, сейчас не до революционных идей. Им нужна стабильность, а не перемены.

– Все упирается в их сверхплотный воздух. Понимаете, почему?

Видимо, трое участников не поняли. Доктор пояснил:

– Им гораздо легче жить, чем нам. Там, где транспортировка так легка и проста, не нужно прилагать больших усилий, чтобы добыть средства к существованию. Вследствие этого их развитие было гораздо более быстрым, чем у нас на Земле, до определенного момента, и они его уже достигли.

– Возвращаясь к этой комиссии: вместо того чтобы попробовать демократическую форму правления, при которой каждый гражданин нес бы равную ответственность независимо от его собственности, они остановились на охранительном, патерналистском принципе.

– Это как раз и есть правильный метод! – настаивал геолог. – Радикальные изменения любого рода всегда опасны. Единственный безопасный метод – улучшать то, что уже есть.

– Предположим, – заметил Билли, – предположим, что правительство станет настолько основательно стабильным, что его уже нельзя будет усовершенствовать?

– Тогда оно становится несменяемым.

– Если его не свергнут.

Доктор с улыбкой вмешался.

– Позвольте мне закончить и выкинуть это из головы. По их собственному признанию, главная функция комиссии – держать большинство в неведении, которое, как говорят, то же самое, что блаженство. Этот человек, Эрнол, и его жалкий бунт лишь подтверждают это правило.

– Одним словом, капелланцы довели принцип улучшения, а не реформы, до логического конца. Дальше они идти не могут.

– А почему нет? – спросил Ван Эммон. – Потому что на Капеллетте, как и в других местах, выживают сильнейшие. Эти члены комиссии – самые приспособленные.

Доктор сурово кивнул.

– Верно, Ван. Но я хочу сказать, что члены комиссии положили конец процессам эволюции. Они не допускают прогресса. Они остановили все это столетие назад.

– Друг, Капеллетта – это мир, который сдался. Он сдался!

В следующий раз, когда Билли вошла в телесознание через сорок восемь часов, она обнаружила, что "прибыла" в самый разгар разговора. Ей рассказывали о мире.

– Я взяла трубку, – говорил кто-то, – и мистер Поварт четко сказал, что будет здесь в течение часа. [Сноска: слово "час" употреблено с большой натяжкой. Конечно, капелланский час может иметь совершенно иную продолжительность, чем наш].

– Полагаю, это не повредит, – ответила хирург, которую Билли теперь знала как Мону. – Да, осмелюсь добавить, что это даже к лучшему.

– А есть ли какие-нибудь причины для этого, дорогая? – спросила другая собеседница, женщина средних лет, роскошно одетая, с явно выдающейся внешностью.

– Нет, мама, – ответила девушка, – не то чтобы он хотел. Но мистер Форт тоже приезжает сегодня.

Женщина постарше не увидела в этом ничего тревожного.

– Я рада это слышать. Он произвел на меня впечатление очень милого мальчика, хотя и довольно импульсивного.

– Вы не понимаете. Мне будет очень неловко. Мистер Форт предупредил меня вчера вечером – конечно, в шутку, но по-моему, он говорил серьезно, – что намерен сделать предложение сегодня.

На лице матери промелькнуло беспокойство. Некоторое время она молчала. И пока сознание Моны было занято мыслями, которые Билли не могла постичь, ее подсознание безошибочно воспринимало все, что видели ее блуждающие глаза.

Капелланцы сидели на террасе большого красивого дома, архитектуру которого Билли условно отнесла к полумавританской. Окинув взглядом окружающую территорию, Мона сообщила Билли, что дом стоит на холме, высоко на гребне огромной горной гряды. Похожие дома усеивали пейзаж, видневшийся сквозь массу листвы. Это была именно то место, которое выбрала бы сама Билли.

Затем взгляд вернулся к матери, которая сказала:

– Может быть, дорогая, ты предпочтешь, чтобы я сообщила мистеру Форту о твоей помолвке?

Она смотрела на дочь, словно ожидая, что та откажется от этого предложения. Именно так и поступила кардиолог, гордо вскинув голову.

– Спасибо, но я не могу допустить, чтобы он подумал, что у меня не хватит духу сказать ему об этом самой.

Она извинилась и пошла в дом, проходя комнаты так быстро, что Билли почти ничего не успела заметить, кроме того, что дом просто кишел людьми в ливреях. Однако, оказавшись в комнате Моны, Билли обнаружила, что металлическая мебель – это общее правило; что на окнах нет сеток [Сноска: Капелланцы, похоже, полностью искоренили все виды насекомых, кроме тех, что приносят человеку непосредственную пользу], и что кровать расположена очень близко к полу. В остальном комната была похожа на все остальные.

Одежда Моны очень заинтересовала Билли. Все без исключения наряды были без юбок, а большая часть костюмов состояла из одного целого. Головные уборы ограничивались кепками, которых у Моны было великое множество, а из обуви она носила только высокие сапоги на шнуровке или туфли. Билли была уверена, что все они были из кожи.

С помощью не менее четырех горничных, все из которых были очень красивыми девушками, Мона переоделась в одежду из блестящего коричневого материала, похожего на шелковый бархат, но с гораздо более длинным ворсом, чулки с узором под гольфы и черные туфли. Затем она принялась внимательно осматривать себя в зеркале.

Билли убедилась, что оценка Смита "не старше тридцати" была достаточно точной. Девушка была еще молода лицом, хотя ее тело было удивительно крепким. И еще Билли заметила, что тонкость ее черт не пострадала при близком рассмотрении.

Наоборот, ее утонченность стала еще более поразительной. Возможно, именно высокий изгиб бровей делал ее лицо патрицианским, а также чувствительность ноздрей. В ее глазах не было ничего холодного, они были абсолютно темно-карими, большими и глубокими. А губы были отнюдь не надменными, а темно-красными, с пикантно вздернутыми уголками. Однако вся ее походка говорила о том, что она аристократка, но очень милая.