Я поднял глаза на Порфирия.
– Прекрасно, господин. Глубоко и одновременно изящно. Но…
– Что «но»? – ревниво спросил Порфирий, забирая у меня свой опус.
– Ты пишешь так, словно истин в мире много. А мне всегда казалось – наверно, по глупости – что истина только одна, и этим именно она отличается от многоликой лжи.
– Истин действительно много, – ответил Порфирий.
– А чем они тогда различаются?
– Глубиной. Есть истины мелкие – соль соленая, воздух прозрачный. Есть истины книжные. А есть истины великие, переворачивающие всю жизнь. Я написал лишь о тех, что находят в вине и философских книгах. Но есть еще наивысшая истина, которую сообщают на ухо при посвящении в мистерии.
– А почему ты не написал также и о ней?
– Говорить или писать о ней нельзя по элевсинскому обету. Это карается смертью. Но сегодня ты соприкоснешься с ней сам. И она, поверь, изменит все. Все вообще.
Я ощутил легкую тревогу.
– А давно ты знаком с этой истиной, господин?
– Давно, – сказал Порфирий. – Я посвящу тебя в высшую тайну сам. Лично сообщу на ухо. Смеха ради сравнишь ее с тем, о чем рассуждают софисты.
– Когда мы пойдем в святилище? – спросил я.
– Вечером, когда стемнеет. Я думаю, посещение Телестериона тебе запомнится. Такого с тобой еще не было. Да и ни с кем другим. Мы будем там вдвоем. А потом ты останешься один.
– Прости, господин… А разве мы не войдем в святилище вместе с остальными паломниками? Ведь таинства одинаковы для всех.
– Не совсем так.
– Да, – сказал я, – мне известно, что опытные мисты имеют особый доступ в Телестерион. Но я ведь пока не инициирован.
– Ты вкусил таинство и был на Ахероне. Кроме того, не забывай, что перед тобой великий понтифик. А поскольку я инициированный мист, моя духовная власть простирается и на мистерии тоже. В это время года паломников в Элевсине нет. Город оцеплен. После таинства императора будут ждать преторианцы и жрецы. Я все подготовил еще в Риме, Маркус.
Остаток дня мы почти не говорили.
Порфирий сидел во дворе за колоннадой. Он мурлыкал что-то по-гречески и точил жертвенный топор раздобытым на кухне камнем, показывая изрядное умение – похоже, он и правда занимался этим прежде в Дакии.
После обеда я уснул. Мне приснился обычный кошмар с мрачной фигурой в черном зале – после заплыва по Ахерону этот сон преследовал меня, но более не пугал. Фигура чего-то требовала, и я, как всегда, покорно соглашался, глядя на звездное небо в огромных окнах.
Проснувшись, я вышел погулять во внутреннюю галерею нашего постоялого двора.
Порфирия видно не было. Сначала я думал о ждущем нас таинстве, а потом мое внимание привлекли простодушные фрески, украшавшие стены.
Вот висящая на нити голова Медузы – серая, пучеглазая, опухшая словно с похмелья и чем-то очень недовольная… Ну что тебе не нравится, глупая?
Вот многоярусная башня, украшенная разноцветными флажками и статуями в нишах – построй кто-нибудь такую на самом деле, она обрушилась бы на строителей, как амфитеатр в Фиденах.
Вот жирная Венера с волнистыми черными волосами, раскинувшаяся в раковине-жемчужнице… То ли такая большая раковина, то ли такая крохотная Венера. Изображать богов должны только по-настоящему великие мастера, иначе подобные попытки становятся святотатством – как на этой фреске. И потом, Венеру правильнее было бы поместить в устричную раковину. Sapienti sat.
Вот Эрот, играющий на раздвоенной флейте. Возможно, в изображении есть символический смысл, но перед инициацией в высшие тайны духа лучше об этом не размышлять.
Вот статуя воина на мраморном постаменте под сверкающей серебристой луной. Воин как воин, изображен во всех деталях. Выглядел бы в самый раз на построении легиона. Но есть нечто дивное в этом рисунке. Не воин, даже не постамент – а цветы и травы вокруг. Их художник изобразил так таинственно и необычно, будто знал про растения что-то особенное, неизвестное остальным…
– Что подумает о нас будущий век, – сказал Порфирий за моей спиной, – если от нас сохранятся только эти изображения? Решат, что мы были суеверными мечтателями.
Я вздрогнул.
– Ты напугал меня, господин.
– И не так еще сегодня напугаю, – засмеялся Порфирий.
– О чем ты?
– Когда я говорил, что хорошо владею топором и убил им в Дакии много варваров, ты не верил. Думал, наверно – вот старый дурень заврался… Сегодня я решил тряхнуть стариной. Проверим, кто из нас убьет больше воинов.
Моя челюсть отвисла.
– Каких воинов?
– Я выписал из Рима особых гладиаторов, – сказал Порфирий. – Они расставлены на нашем пути так, чтобы не дать нам пройти к святилищу. И будут драться с нами всерьез. До смерти.
Я понял, что Порфирий не шутит. Это было вполне в его духе.
– Зачем ты так поступил, господин?
– Свободу надо выстрадать, – ответил Порфирий. – Еврейский вождь Моисей, с наследниками которого воевали Веспасиан и Тит, водил свой народ по пустыне сорок лет, чтобы дух людей очистился. У нас сорока лет нет. Но мы можем сделать путешествие более насыщенным, хе-хе. Тот же результат будет получен быстрее.
– Какой результат?
– Твой дух очистится. И мой тоже.
– Неужели нельзя достичь этого какими-то другими средствами? Спокойными и мирными?
– Нет, – сказал Порфирий. – Когда мы спокойны и веселы, в уме все смешано в одну кучу.
Мы не различаем, где важное, а где сиюминутное. Но стоит попасть в смертельную опасность, и хлам вылетает из головы. Ты ведь помнишь, как чувствовал себя на арене цирка перед победой? Ничего лишнего. Ничего напускного. Только самое главное…
– Да, – сказал я. – Так и было.
– Почему, как ты думаешь, матроны собирают грязь и пот с гладиаторских тел? Именно в попытке прикоснуться к подобному состоянию духа.
– Они делают из нашего пота возбуждающее средство.
– Правильно, – кивнул Порфирий. – А по какой причине, по-твоему, оно является возбуждающим? Как раз поэтому.
– Я уже прошел испытание, – сказал я. – Я имею в виду цирк, а не матрон.
– Да. Но это было давно – и ты с тех пор зарос жирком и расслабился. Перед посвящением в высшую истину надо вернуть твоему духу ту остроту и силу, которая просыпается лишь на пороге вечности.
По моему лицу было понятно, что я думаю, и Порфирий засмеялся.
– Не переживай. Такое же внутреннее преображение необходимо мне. Мы подвергнемся равной опасности.
– Император Рима будет рисковать жизнью как простой раб?
– Император каждый день так же близок к смерти, как гладиатор на арене. Ты знаешь это сам.
Здесь он был прав, и спорить не стоило.
– Я наточу меч, – сказал я.
– Не трудись, Маркус. В этом нет необходимости.
Было непонятно, почему Порфирий так говорит, но спорить я не стал. Вернувшись к себе, я помылся и тщательно сбрил щетину у лампы, рядом с которой висело стеклянное зеркальце. В Аид следует прибывать чистым и благоухающим.
Когда я вернулся во двор, Порфирий сидел в кресле под открытым небом. Жертвенный топор лежал рядом на земле. В плаще с капюшоном, да еще с этим грозным оружием он выглядел весьма зловеще, и я пожалел, что его не видят отцы сенаторы: у них точно поубавилось бы цареубийственной прыти.
– Выйдем, как стемнеет, – сказал он, увидев меня.
Я знал, что переубедить Порфирия не удастся, но все-таки решил сделать последнюю попытку.
– Господин, стоит тебе только пожелать, и мы прибудем в святилище мирно. В нашем путешествии есть неизбежные опасности. Но умно ли подвергаться им по собственному выбору?
– Жизнью надо иногда рисковать, – ответил Порфирий. – Становится видно, что это на самом деле. Постигаешь ее настоящую цену. Не больше и не меньше.
– Не понимаю тебя до конца.
– Гегесий сказал, что у человека может быть три позиции по отношению к смерти. Можно спокойно ждать ее. Можно убегать от нее. И можно бежать ей навстречу. У всех этих методов есть достоинства и недостатки. Но только тогда, когда бежишь смерти навстречу, видишь то же самое, что великие герои древности. Лишь тогда постигаешь, почему они выбрали быть героями.
