Когда речь не шла об оборонной промышленности, правительству лучше удавалось заблаговременно принять меры. Уже в первые недели войны оно приняло решение вывезти из Москвы большинство наркоматов и других государственных учреждений[82]. Такой шаг, отчасти обусловленный риском бомбардировок, гарантировал, что руководство страны и экономика продолжат функционировать, даже если бы столица пострадала от разрушений или была оккупирована. Однако упреждающие меры лишь задним числом казались дальновидными. Порой местная администрация противилась заблаговременной эвакуации, видя в ней признак паникерства. Так, Совет по эвакуации распорядился о демонтаже электростанций 3 июля, но Ленгорсовет проигнорировал распоряжение и не позволил Наркомату электростанций отключать электричество без прямого указания Совнаркома[83].

Летом 1941 года немцы быстро занимали один город за другим. Шквал отчаянных телеграмм, сообщений и сводок от военачальников, партработников и рядовых граждан хлынул в адрес Сталина, Георгия Маленкова и других партийных руководителей. Директива от 29 июня предписывала местным советам и партийным организациям проявлять «смелость, инициативу и сметку». Однако Большой террор 1935–1939 годов приучил к иным правилам выживания: не принимать решений без письменных распоряжений начальства, прерывать общение со всеми, кто находится под подозрением, и заблаговременно доносить на других, чтобы обезопасить себя[84]. Подобные стратегии не способствовали развитию инициативы и солидарности, необходимых для формирования единого, сильного сопротивления. Политическое управление Красной армии (ПУ РККА) регулярно сообщало ЦК последние новости о политической и военной обстановке на фронте, а рядовые граждане и партийные активисты тоже считали своим долгом «сообщать»[85]. Наблюдая панику и смятение, они просили Сталина и ЦК наказать виновных и восстановить порядок. Иных, впрочем, в условиях отсутствия военного и административного руководства заботило не столько наказание, сколько желание получить хоть какие-то инструкции.

Так, житель Мозыря, города в Полесской области (Белоруссия) с населением около 17 500 человек, расположенного на берегах Припяти, отправил Сталину гневную телеграмму с обвинениями в адрес местного совета, партии и сотрудников НКВД. Он писал, что Мозырь кишит бегущими солдатами и беженцами. Издав распоряжение жителям Мозыря оставаться на месте, многие крупные чиновники, включая главу НКВД, отправили свои семьи из города и сами бежали под покровом ночи. Их действия вызвали панику и ярость среди оставшихся[86]. Около трети населения города составляли евреи, большинство которых вскоре было убито нацистами. Схожие примеры паники и бегства можно было наблюдать в городах и селах вдоль всей линии фронта. Член ПУ РККА на Северо-Западном фронте извещал ЦК, что в деревне Глубокое Опочецкого района местные партработники, директор водочного завода, судья и единственный милиционер в панике бежали 6 июля, когда фронт был еще в ста километрах. По словам автора письма, вследствие этого преступного поведения жители начали грабить магазины, молочный и водочный заводы[87].

1 июля члены штаба обороны города Ельни Смоленской области и работники районных партийных организаций написали в Политбюро, что в результате временного успеха немцев в разных областях Западного фронта, особенно на минском направлении, паника охватила военное командование разных территорий, а местные партийные и ответственные работники пребывают в паническом бездействии. По словам авторов письма, члены областного военного командования в Смоленске, завидев первые самолеты люфтваффе, отправили своих жен на восток, в Ельню. На следующий день глава областного военного командования поручил дежурному офицеру в Ельне передать привет его жене, но это личное сообщение содержало полноценные инструкции, передававшиеся по цепочке дальше. Авиационная часть в Ельне не получила никаких инструкций, и ее командир, как отмечали партработники, был совершенно сбит с толку. Всю ночь над головой летали вражеские самолеты, и люди боялись, что германские войска прорвут линию фронта. В ночь на 26 июня начался яростный обстрел, продолжавшийся до утра. Восходящее солнце осветило двух убитых красноармейцев, павших жертвой дружеского обмена выстрелами, вызванного паникой. Партийные работники и члены горсовета Ельни не получали инструкций от начальства в Смоленске, переставшего отвечать на звонки. Члены местного райкома язвительно добавляли: «Почти единственная директива, которую получили 27 июня 1941 года датированная 23 числом этого месяца, где Облисполком требует сведения о состоянии церквей и молитвенных зданий в районе. Читаешь эту директиву и невольно думаешь, неужели сейчас больше нечем заняться. Получилось так, что каждый район предоставлен сам себе»[88].

Между тем перед ответственными работниками в Ельне стояли вопросы, требующие безотлагательного решения. Прибыло множество эвакуированных, нуждавшихся в пище и убежище, в том числе семьи военного командования. Новобранцы возвращались в город, потому что не могли найти свои части. Ежедневно приходили добровольцы, стремившиеся на фронт. Местная администрация, не имея никаких инструкций, попросту не знала, что отвечать людям. По словам авторов письма, они записали в армию около 2000 человек из района, провели с ними курс военной подготовки и даже сформировали полк, но остро нуждались в вооружении и были лишены даже самых элементарных сведений о ближайшем фронте. В Ельню хлынула волна перепуганных беженцев, кричавших, что Минск уже взят и что немцы занимают Смоленскую область. Как отличить правду от провокации?[89] Командиры и партийные работники просили Политбюро создать орган, планомерно занимающийся эвакуацией жен и детей с учетом достоверных сведений о положении на фронте, и отправить на фронт всех членов партии, оставив в регионе лишь небольшую группу. Они твердо заявили: «Мы не имеем права эвакуироваться. Наша задача бить врага до полного уничтожения». Они призывали к порядку и согласованным коллективным действиям: «Если каждый командир или руководящий советский партийный работник начнут заниматься эвакуацией своей семьи, то защищать родину будет некому». Наконец, они просили Политбюро и лично Сталина «ударить по паникерам и всем, кто способствует рождению паники»[90].

Смоленская область была не единственной прифронтовой зоной, где военное командование и гражданская администрация действовали, не располагая никакими сведениями и инструкциями. Но даже при наличии таковых местные ответственные работники оказывались перед страшным выбором. В Речице, городе в Гомельской области на юго-востоке Белоруссии, районная администрация получила распоряжение из области об эвакуации населения 28 июня. На следующий же день районный прокурор написал гневный донос прокурору СССР, сообщая об истеричной реакции местных властей. Они уничтожили часть секретных документов, остальные выбросили во двор, а некоторые покинули свои кабинеты, оставив бумаги нетронутыми, а двери широко распахнутыми. Утром они вывезли свои семьи, в полдень сказали всем эвакуироваться и сразу же пустились в бегство. Женщин и детей отправили даже без еды. Уже в первой половине дня рабочие ушли с заводов. На Днепре к причалу выстроилась огромная очередь в надежде сесть на пароход, иные же добирались до другого берега вплавь и пешком шли на восток. Но когда стемнело, а суда так и не пришли, изнуренные люди, попытавшиеся было эвакуироваться, под дождем поплелись домой. Они не знали, куда еще податься[91].