Лимас огляделся по сторонам. Постель с простынями. Палата на одного, окно без решеток, лишь занавески, а за ними матовое стекло. Бледно-зеленые стены, темно-зеленый линолеум на полу. И Фидлер, стоящий над ним с сигаретой в зубах.
Санитарка принесла еду: яйца, жидкий бульончик и фрукты. Чувствовал он себя отвратительно, но решил, что поесть все же следует. Он принялся за еду. Фидлер продолжал глядеть на него.
– Как вы себя чувствуете?
– Чудовищно, – ответил Лимас.
– Но немного получше?
– Вроде бы да. – Лимас помолчал. – Эти мерзавцы измолотили меня.
– Вы убили охранника. Вам это известно?
– Я так и предполагал… А чего они ожидали, действуя столь идиотично? Почему не взяли нас обоих сразу? Зачем было вырубать свет? Они явно перестарались.
– Боюсь, что мы, немцы, всегда готовы перестараться. У вас там довольствуются тем, что необходимо.
Они замолчали.
– А что было с вами? – спросил Лимас.
– Тоже допросили с пристрастием.
– Люди Мундта?
– Они и лично Мундт. Очень странное ощущение!
– Можно сказать и так.
– Нет, нет, я говорю не о физической боли. В смысле боли это было сущим кошмаром. Но у Myндта, видите ли, были личные причины поглумиться надо мной. Независимо от моих показаний.
– Потому что вы высосали из пальца всю эту историю?
– Потому что я еврей.
– О Господи, – вздохнул Лимас. – Поэтому меня обрабатывали с особым усердием. А он стоял рядом и все время шептал мне… Все это очень странно…
– Что он шептал?
Фидлер помолчал, а потом пробормотал:
– Ладно, все уже позади.
– Но что все это значит? Что случилось?
– В тот день, когда нас арестовали, я обратился в Президиум за ордером на арест Мундта.
– Вы рехнулись, Фидлер. Я говорил вам, что вы просто рехнулись. Он никогда…
– Кроме предоставленных вами, у нас имелись против него и другие улики. Я собирал их по крупицам в течение последних трех лет. Вы дали нам решающее доказательство, вот и все. Как только это стало ясно, я разослал докладную всем членам Президиума. Кроме Мундта. Они получили ее в тот день, когда я потребовал его ареста.
– В тот день, когда он арестовал нас.
– Да. Я знал, что Мундт без боя не сдастся. Знал, что у него есть в Президиуме друзья или по крайней мере сторонники. Люди, которые испугаются и прибегут к нему, как только получат докладную. Но я был уверен, что в конце концов он проиграет. Президиум получил страшное оружие против него – мою докладную. Нас тут пытали, а они тем временем читали и перечитывали ее, пока не поняли, что все в ней точно. И каждый из них понял, что все остальные тоже понимают это. И они начали действовать. Объединенные общим страхом, общей слабостью и общим знанием фактов, они выступили против него и назначили трибунал.
– Трибунал?
– Закрытый, разумеется. Он состоится завтра. Мундт арестован.
– А какие у вас еще улики? Что вам удалось собрать?
– Завтра узнаете, – улыбаясь, ответил Фидлер. – Всему свое время.
Он замолчал, глядя на Лимаса.
– А этот трибунал, – спросил Лимас, – как он проводится?
– Все зависит от президента. Не забывайте, это ведь не народный суд. Скорее похоже на следственную комиссию – заседание комиссии, назначенной Президиумом для расследования обстоятельств определенного дела. Трибунал не выносит приговор, он дает рекомендацию. Но в случае вроде нынешнего рекомендация равнозначна приговору. Просто она остается секретной как часть работы Президиума.
– А как ведется расследование? Адвокат? Судьи?
– Там будут трое судей, – сказал Фидлер, – и адвокат. Завтра я выступлю обвинителем по делу Мундта. А защищать его будет Карден.
– Кто такой Карден?
Фидлер помолчал.
– На редкость крутой мужик, – сказал он. – Внешне смахивает на сельского врача – невзрачный и благодушный. Но он прошел через Бухенвальд.
– Почему Мундт не взял защиту на себя?
– Не захотел. Говорят, у Кардена есть свидетель защиты.
Лимас пожал плечами.
– Ну, это уже ваши проблемы, – сказал он.
Они снова замолчали. Потом Фидлер сказал:
– Я бы не удивился – во всяком случае, не настолько удивился, – если бы он истязал меня из ненависти или зависти ко мне. Понимаете? Бесконечная, мучительная боль и все время твердишь себе: или я потеряю сознание, или сумею перетерпеть ее, природа решит сама. А боль все усиливается и усиливается, словно натягивается струна. Ты думаешь, что это уже предел, что сильнее болеть не может, а оно болит сильней и сильней, а природа помогает только в одном – различать степень боли. И все это время Мундт шептал мне; «Жид.., жид поганый…» Я мог бы понять – наверняка мог бы, – если бы он пытал меня во имя идеи, если угодно, во благо партии или из ненависти лично ко мне. Но это было не так, он ненавидит…
– Ладно, – оборвал его Лимас. – Он ублюдок. Вам следовало бы знать это.
– Да, – согласился Фидлер, – он ублюдок.
Фидлер казался взволнованным. «Ему нужно выговориться», – подумал Лимас.
– Я постоянно вспоминал вас, – продолжал Фидлер. – Часто вспоминал наш разговор, вы помните, тот, про мотор.
– Какой еще мотор?
Фидлер улыбнулся.
– Извините, это буквальный перевод. Я имею в виду Motor – двигатель, движитель, побудительную силу, как там это называют верующие христиане…
– Я не верующий.
Фидлер пожал плечами.
– Вы понимаете, что я имею в виду. – Он снова улыбнулся. – То, что вас потрясает… Ну, попробую сформулировать это иначе. Допустим, Мундт прав. Знаете, он заставлял меня признаться в том, что я вступил в сговор с британской разведкой, решившей разделаться с ним. Понимаете его логику? Будто бы вся операция была задумана британской разведслужбой с целью втянуть нас, точнее, меня в дело по ликвидации самого опасного для них человека в Отделе. То есть заставить нас обратить собственное оружие против себя самих.
– Он подъезжал с этим и ко мне, – равнодушно заметил Лимас. – Будто бы я все это и задумал.
– Я говорю сейчас не о том: допустим, все так и было. Допустим, это правда. Я говорю это исключительно ради примера, как гипотезу. Так вот, вы могли бы убить человека, невинного человека?..
