Хорошо понимая, какие жуткие искушения подстерегают человека, запертого в оболочке исполняемой им роли, Лимас прибегал к единственному спасительному средству: даже оставаясь наедине с собой, он продолжал существовать в пределах той личности, которую изображал. Говорят, что Бальзак даже на смертном одре интересовался здоровьем и состоянием дел придуманных им персонажей. Нечто подобное делал и Лимас: оставаясь творцом образа, он жил в нем и полностью отождествлял себя с ним. Качества, которые он демонстрировал Фидлеру – беспокойство и неуверенность, прикрываемые бахвальством, за которым скрывался стыд, – были как бы преувеличенным отражением тех чувств, которые он испытывал на самом деле. Сюда же следовало отнести шаркающую походку, небрежение к своему внешнему виду, равнодушие к еде и растущую зависимость от алкоголя и никотина. Он оставался таким же и наедине с собой. И даже чуть переигрывал, когда, ложась в постель, бормотал под нос ругательства по поводу неблагодарности своих былых начальников.

Лишь крайне редко – как, например, сегодня – он, засыпая, позволял себе опасную роскошь подумать о том, в какой паутине лжи живет.

Контролер оказался абсолютно прав. Фидлер, точно лунатик, брел к заданной ему цели, брел прямо в силки, расставленные для него Контролером. Даже неприятно было видеть растущую взаимозависимость интересов Фидлера и Контролера: все выглядело так, словно они действовали в рамках единого плана, а Лимасу оставалось лишь координировать их поступки.

Может быть, здесь и таилась разгадка? Может быть, Фидлер и был тем самым агентом, которого так хотел уберечь Контролер? Лимас не слишком задумывался о такой возможности. Он не хотел этого знать. В подобных случаях он как бы начисто лишался своей профессиональной въедливости: он понимал, что в сложившихся обстоятельствах любые его умозаключения не принесут никакой пользы. И тем не менее он молил Бога, чтобы так оно и было. Ибо в таком случае – и только в таком – оставалась зыбкая надежда на то, что ему удастся вернуться домой.