Она открыла дверь в крошечный кабинетик, где сидел ее Ганси, сморщенный старый патриций, настоящий Будденброк. Письменный стол был слишком мал для него, и, наверное, уже давно был мал, так как его книги и бумаги кипами лежали на полу, явно не случайно разложенные. Стол стоял боком в эркере, представлявшем собою половину восьмигранника, с узкими, как бойницы в замке, окнами и сиденьями, встроенными под ними. С трудом поднявшись на ноги, Минкель с достоинством осторожно пересек комнату и остановился на крошечном островке, не оккупированном свидетельствами его эрудиции. Он застенчиво поздоровался, и они сели в эркере, а госпожа Минкель взяла стул и решительно уселась между ними, словно намереваясь проследить за тем, чтобы все было по-честному.

Наступило неловкое молчание. Курц изобразил улыбку сожаления: ничего не попишешь, долг требует.

– Госпожа Минкель, боюсь, нам придется с вашим мужем обсудить два-три момента, которые из соображений безопасности мое министерство требует обсуждать наедине, – сказал он. И подождал, продолжая улыбаться, пока профессор не предложил жене приготовить им кофе, – господин Шпильберг пьет кофе?

Бросив на мужа предостерегающий взгляд, госпожа Минкель нехотя исчезла за дверью. Между двумя мужчинами не было большой разницы в возрасте, однако Курц обращался к Минкелю, как к старшему: профессор безусловно привык к такому обращению.

– Насколько я понимаю, профессор, наш общий друг Руфи Задир говорила с вами только вчера, – начал Курц тоном, каким разговаривают с тяжелобольным. Он-то это прекрасно знал, так как стоял рядом с Руфи, когда она звонила, и слушал, что говорили они оба, чтобы почувствовать человека, с которым ему придется иметь дело.

– Руфи была одной из моих лучших студенток, – заметил профессор с видом человека, понесшего невозвратимую утрату.

– Она и у нас тоже одна из лучших, – сказал Курц. – Профессор, скажите, пожалуйста, вы представляете себе, чем занимается сейчас Руфи?

Минкель не привык отвечать на вопросы, не относящиеся к его предмету, и с минуту озадаченно раздумывал.

– Мне кажется, я должен кое-что вам сказать, – заявил он вдруг с какой-то странной решимостью.

Курц любезно улыбался.

– Если ваш визит ко мне связан с политическими склонностями или симпатиями моих нынешних или бывших студентов, то, к сожалению, я не смогу сотрудничать с вами. Я не считаю это законным. Мы уже дискутировали на эту тему. Извините. – Он вдруг застеснялся и своих мыслей. и своего иврита. – У меня есть определенные принципы. А когда у человека есть определенные принципы, он должен высказывать свои мысли, но главное – действовать. Такова моя позиция.

Курц, ознакомившийся с досье Минкеля, в точности знал, какова его позиция. Он был учеником Мартина Бубера и членом в значительной степени забытой группы идеалистов, которые в период между войнами 1957-го и 1973 годов выступали за подлинный мир с палестинцами. Правые называли профессора предателем; иной раз так же поступали и левые, когда вспоминали о нем. Он был непревзойденным авторитетом по философии иудаизма, раннему христианству, гуманистическим движениям в своей родной Германии и еще по тридцати другим предметам; он написал трехтомную работу по теории и практике сионизма с указателем величиной с телефонную книгу.

– Профессор, – сказал Курц, – я прекрасно знаю о вашей позиции и, конечно же, не собираюсь никоим образом влиять на ваши высокие моральные принципы. – Он помолчал. чтобы его заверения осели в мозгу профессора. – Кстати, правильно ли я понимаю, что ваша предстоящая лекция во Фрейбургском университете тоже будет касаться прав человека? Арабы, их основные свободы – это предмет вашей лекции двадцать четвертого числа?

С такой интерпретацией профессор не мог согласиться. Он во всем требовал точности.

– На этот раз моя тема будет несколько иной. Лекция будет посвящена самореализации иудаизма – не путем завоеваний, а путем пропаганды высоких достоинств еврейской культуры и морали.

– И как же вы собираетесь это пропагандировать? – самым благодушным тоном спросил Курц.

В этот момент в комнату вошла жена Минкеля с подносом, заставленным домашним печеньем.

– Он что, снова предлагает тебе стать доносчиком? – спросила она. – Если да, скажи ему "нет". И когда скажешь "нет", скажи еще раз и еще, пока до него не дойдет. Ну что он может с тобой сделать? Избить резиновой дубинкой?

– Госпожа Минкель, я. безусловно, не собираюсь просить вашего мужа ни о чем подобном, – с самым невозмутимым видом возразил Курц.

Бросив на него недоверчивый взгляд, госпожа Минкель снова удалилась.

Но Минкель. казалось, и не заметил, что его прервали. А если и заметил, то не обратил внимания. Курц задал ему вопрос, и Минкель, презиравший барьеры в познании, не считал возможным не ответить ему.

– Я в точности изложу вам свои доводы, господин Шпильберг, – торжественно заявил он. – Пока у нас будет маленькое еврейское государство, мы можем демократически развиваться в направлении самореализации евреев. Но как только мы станем более крупным государством, где будет немало и арабов, нам придется выбирать. – И он развел своими старческими, испещренными пятнами, руками. – С этой стороны будет демократия без самореализации евреев. А с этой стороны – самореализация евреев без демократии.

– И какой же вы видите выход, профессор? – спросил Курц.

Минкель воздел руки к потолку с видом величайшего раздражения. Казалось, он забыл, что Курц не его ученик.

– Очень простой! Уйти из Газы и с Западного берега до того, как мы утратим наши ценности! А какой еще может быть выход?

– А как палестинцы реагируют на это предложение, профессор?

Уверенность на лице профессора сменилась грустью.

– Они называют меня циником, – сказал он.

– Вот как?

– По их мнению, я хочу сохранить и еврейское государство, и симпатии всего мира, поэтому они считают, что я подрываю их дело. – Дверь снова открылась, и госпожа Минкель вошла с кофейником и чашками. – Но я же ничего не подрываю , – безнадежным тоном сказал профессор, однако жена не дала ему продолжить.