– Я не знаю никакого Иосифа.

– Да ну же! Подумай! На острове Миконос. До того, как ты поехала в Афины. Один из наших друзей в случайном разговоре с одним из твоих знакомых услышал о каком-то Иосифе, который тогда присоединился к вашей группе. Он сказал, что Чарли была очень им увлечена.

Ни одного барьера не осталось, ни одного поворота. Все были позади, и она бежала теперь по прямой.

– Иосиф? Ах, тот Иосиф! – Она сделала вид, что наконец вспомнила, и тут же сморщила лицо в гримасу отвращения. – Припоминаю. Этакий грязный еврейчик, прилепившийся к нашей группе.

– Не надо так говорить о евреях. Мы не антисемиты, мы только антисионисты.

– Рассказывайте кому другому, – бросила она.

– Ты что же, – заинтересовался Тайех, – считаешь меня лжецом, Чарли?

– Сионист или нет, но он мерзость. Он напомнил мне моего отца.

– А твой отец был евреем?

– Нет. Но он был вор.

Тайех долго над этим раздумывал, оглядывая сначала ее лицо, а потом всю фигуру и как бы стараясь придраться к чему-то, что могло бы подтвердить еще тлевшие в нем сомнения. Он предложил ей сигарету, но она отказалась: инстинкт подсказывал ей не делать ему навстречу никаких шагов. Он снова постучал палкой по своей омертвевшей ноге.

– Ту ночь, что ты провела с Мишелем в Салониках... в старой гостинице... помнишь?

– Ну и что?

– Служащие слышали поздно вечером в вашем номере громкие голоса.

– И что вы от меня хотите?

– Не торопи меня, пожалуйста. Кто в тот вечер кричал?

– Никто. Они подслушивали не у той двери.

– Кто кричал?

– Мы не кричали. Мишель не хотел, чтобы я уезжала. Вот и все. Он боялся за меня.

– А ты?

Это они с Иосифом отработали: тогда она одержала верх над Мишелем.

– Я хотела вернуть ему браслет, – сказала она.

Тайех кивнул.

– Это объясняет приписку, сделанную в твоем письме: "Я так рада, что сохранила браслет". И конечно, никаких криков не было. Ты права. Извини мои арабские штучки. – Он в последний раз окинул ее испытующим взглядом, тщетно пытаясь разгадать загадку; затем поджал губы, по-солдатски, как это делал иногда Иосиф, прежде чем отдать приказ. – У нас есть для тебя поручение. Собери вещи и немедленно возвращайся сюда. Твоя подготовка окончена.

Отъезд неожиданно оказался самым большим испытанием. Это было хуже окончания занятий в школе; хуже прощания с труппой в Пирее. Фидель и Буби по очереди прижимали ее к груди, и их слезы мешались с ее слезами. Одна из алжирок дала ей подвеску в виде деревянного младенца Христа.

Профессор Минкель жил в седловине между горой Скопус и Французским холмом, на восьмом этаже нового дома, недалеко от университета, в группе высотных домов, что так болезненно воспринимаются незадачливыми сторонниками консервации Иерусалима. Каждая квартира в этом доме смотрела на Старый город, но беда в том, что и Старый город смотрел на них. Как и соседние дома, это был не просто высокий дом, а крепость, и все окна здесь были так расположены, чтобы в случае нападения можно было огнем из них накрыть атакующих. Курц трижды ошибался, прежде чем нашел дом. Сначала он забрел в бетонный торговый центр, построенный под землей, на пятифутовой глубине, потом – на Английское кладбище, где похоронены погибшие в первую мировую войну. "В дар от народа Палестины" – гласила надпись. Побывал он и в других зданиях – в основном сооруженных на деньги американских миллионеров – и наконец вышел к этой башне из тесаного камня. Таблички с фамилиями были все исцарапаны, поэтому он нажал на первый попавшийся звонок, и ему ответил старик-поляк из Галиции, говоривший только на идиш. Поляк знал, в каком доме живет Минкель, – вы же его видите, как меня сейчас! . – он знал доктора Минкеля и восхищался им: он сам тоже учился в прославленном Краковском университете. Но и у него были свои вопросы, на которые Курц, как мог, вынужден был отвечать; к примеру, а сам Курц откуда происходит? Ох, святители небесные, а он знает такого-то? И что делает тут Курц, взрослый мужчина, в одиннадцать часов утра – ведь доктору Минкелю в это время следует учить будущих философов нашего народа!

Механики по лифтам бастовали, и Курц вынужден был подниматься пешком, но ничего не могло омрачить его хорошего настроения. Во-первых, его племянница только что объявила о помолвке с молодым человеком с его службы, причем своевременно. Во-вторых, конференция по трактовке Библии, в которой участвовала Элли, прошла успешно; по ее окончании Элли пригласила гостей на чашку кофе, и, к ее великой радости. Курц сумел там присутствовать. Но главное: прорыв по Фрейбургу был подкреплен несколькими обнадеживающими фактами, самый существенный из которых был добыт лишь вчера одним парнем из группы Шимона Литвака, занимающейся подслушиванием и опробовавшей новый направленный микрофон, который они установили на крыше в Бейруте; Фрейбург, Фрейбург, Фрейбург – этот город трижды встречался на пяти страницах отчета, восторг, да и только. И сейчас, поднимаясь по лестнице, Курц размышлял о том, что удача иной раз все-таки выпадает на долю человека. А именно удача, как хорошо знал Наполеон и все в Иерусалиме, делает рядового генерала генералом выдающимся.

Добравшись до небольшой площадки, Курц остановился, чтобы собраться с духом и с мыслями. Лестница освещалась совсем как бомбоубежище – электрические лампочки были в проволочных сетках, но сегодня, казалось, само детство Курца, проведенное в гетто, прыгало по этой мрачной лестнице вверх и вниз. "Правильно я поступил, что не взял с собой Шимона, – подумал он. – Шимон иной раз умеет такого льда подпустить..."

В двери квартиры 18-Д был глазок в стальной оправе и несколько расположенных один над другим замков, которые госпожа Минкель открывала по очереди, точно расстегивала пуговицы, всякий раз произнося: "Одну минутку, пожалуйста" – и принимаясь за следующий. Курц вошел и подождал, пока она их снова сверху донизу закроет. Она была высокая, довольно красивая, с очень яркими голубыми глазами и седыми волосами, стянутыми в строгий пучок.

– Вы господин Шпильберг из министерства внутренних дел, – несколько настороженно сообщила она ему и протянула руку. – Ганси ждет вас. Проходите. Прошу.