– Да мы, ба, с ребятами в футбол играли, – сказал он, зажигая настольную лампу. – Я от них прямиком домой!

– Так ты же голодный теперь, Степочка!

Новенькому совершенно не хотелось есть – при этом он не помнил, что и когда ел в последний раз. Он подошел к плите, заглянул в кастрюлю со вчерашней гречкой и вздохнул – ее осталось несколько ложек. Преувеличенно бодрым тоном Степа отрапортовал:

– Да нет, бабуль, я в школе пообедал! И еще меня друзья бутербродами с сыром угостили! Давай я тебе гречку погрею? Ты голодная?

– Нет, я… Я не помню, Степочка, – тихо сказала бабушка.

– Значит, голодная! – заключил Новенький. – Пять минут – и всё готово!

– Покорми Машку. Я сегодня не очень хорошо себя чувствую.

Степа тихо вздохнул. Он прекрасно понимал, что́ на самом деле означают слова Бабы Гали, – она ослабела настолько, что не могла встать с кровати. В последнее время это случалось с ней всё чаще, и что делать, он не знал – когда речь заходила о докторе, бабушка только вяло отмахивалась.

– Степочка, можно тебя кое о чем попросить?

Он возился с непослушной конфоркой, пытаясь настроить температуру так, чтобы не спалить последнюю кашу. Нужно было найти еще какие-нибудь домашние дела, чтобы не думать о…

– Степа?

– Ой, да, ба, конечно! Проси о чем хочешь!

– Когда я умру, присмотришь за Машкой? Она тоже старенькая уже. Не задержится после меня надолго.

Бабушка несколько раз быстро моргнула, стараясь не заплакать. Степа сжал кулаки, впиваясь ногтями в ладони, – хотелось выть, кричать, кататься по полу. Его голос тем не менее прозвучал ровно:

– Бабуль, не говори глупости! Вот, смотри, уже и каша голова! Давай-ка садись, сейчас я тебе тарелку дам.

– Степочка, а где Танюша? Она тоже припозднилась? Надо ей каши оставить!

Невидимая рука сомкнулась у Новенького на горле.

– Она… Да, она… Припозднилась.

Он больше не мог этого выносить. Только не сегодня. Только не сейчас. Он всё понимал, он старался быть сильным, но больше не мог.

– Ты ее впустишь? Вечно ключи забывает, дуреха!

– Впущу, ба.

Он готов был в голос заорать, перекрывая вопли Бычихи, раздающиеся над 5-й линией. Вместо этого Степа передал бабушке треснутую тарелку с последней оставшейся у них чуть теплой гречневой кашей.

– Держи.

– А масло у нас осталось? Таня любит, чтобы масла побольше.

Масла у них не было настолько давно, что Степан успел забыть, какое оно на вкус.

– Масла нет, ба, но ты не переживай, я до магазина сгоняю и принесу. Не волнуйся!

У них не было денег на масло. У них не было холодильника, чтобы хранить там масло. У них не было денег ни на что, кроме гречки, картошки и хлеба.

Баба Галя всхлипнула.

– Ты такой хороший мальчик, Степочка. Таня не зря тобой гордится!

Таней звали его мертвую маму.

Пух зашел в пропахший сигаретами и ссакой лифт, аккуратно нажал на проженную чьей-то зажигалкой пластмассовую кнопку с цифрой 4 и в нетерпении затопал ногой – скрипучий зловонный лифт его раздражал, но идти на четвертый этаж пешком дураков не было. Под «семейными делами», которыми он отмазался от Крюгера, скрывались ежедневные уроки игры на пианино – Пух их ненавидел, но родители были тверды в своем убеждении: по-настоящему культурный человек неотделим от умения музицировать на фортепиано. С этим следовало быть предельно осторожным: если бы Крюгер прознал о его ежедневной повинности, то непременно страшно бы засмеялся и сказал, что пианино – это забава для баб и лохов. Аркаша, по правде говоря, и сам склонялся к этому мнению – просто не знал, как деликатно донести эту мысль до родителей. И боялся представить, что́ с ним будет, если он эту мысль до них донесет.

В довершение ко всему, у Пуха абсолютно не было слуха и, как следствие, музыкального таланта: после трех лет мучений он едва мог с горем пополам сыграть вступление из «Лебединого озера» Чайковского – как говорила мама Аркаши, одного из самых простых в исполнении классических произведений. «Ага, блин, простых», – злобно думал Пух.

Дома пахло как надо: его любимыми вареными сосисками с пюре и зеленым горошком. На подсознательном уровне Пух понимал, что мама догадывается о его отношении к урокам фортепиано – и по мере сил старается подсластить эту, так сказать, пилюлю.

Ел он медленно, стараясь оттянуть неизбежный момент начала «семейных дел», но остатки настроения всё равно испортились еще до конца первой сосиски. Софья Николаевна Худородова, одетая в вырвиглазный оранжевый халат с попугаями, сидела с ним за столом с чашкой чая – очень слабого, почти прозрачного («вредно для сердца»), с тончайшим ломтиком лимона («в нынешних лимонах одна корка») и двумя ложками сахара («полезно для мозга»).

– Что сегодня было в школе, Аркаша?

– Да всё как обычно, мам.

Пух, разумеется, не собирался расстраивать маму тем, как на самом деле прошел его день в школе и особенно за ее пределами.

– Что ты интересного выучил?

Давно привычный к ежедневному ритуалу, Пух заготовил подходящий убедительный ответ заранее.

– Ой, мам, на истории было интересно! Ольга Васильевна рассказывала про древний город Танаис, который считался границей между Азией и Европой, представляешь?! И он тут рядом, от нас недалеко! То есть его давно разрушили, но потом на его месте…

Пух заметил, что внимание мамы рассеивается, и решил попытать счастья.

– Мам, я так на физре устал… Может, пианино на завтра отложим?

Софья Николаевна моментально вернулась в реальность и осуществила лазерное наведение на цель.

– Не пианино, а фортепиано. И у тебя сегодня не было физкультуры, Аркадий.

Это был провал.

– Откуда ты знаешь? – задал Аркаша риторический вопрос.

– Потому что я знаю твое расписание уроков намного лучше, чем ты сам. Ты закончил с обедом, сын? Не тяни время, нас ждет прекрасная, великая классическая музыка!

«Сраное “Лебединое озеро”…» – сокрушенно подумал Пух. Аппетит пропал; он сгреб остатки пюре и горошка в мусорное ведро, сгрузил тарелки в раковину и поплелся в комнату, которую родители называли гостиной, – переполненные книжные полки, заваленный книгами журнальный столик, телевизор (вокруг которого лежали книги) и, конечно, ненавистный музыкальный инструмент (на нем ничего лишнего никогда не лежало).

Сегодняшней пыткой была «К Элизе». Пух со вздохами и страданиями продирался через ноты, пять (а казалось, что пятьсот) раз начинал заново и строил планы убежать из дома, чтобы вступить во Французский легион, – он читал, что туда берут всех без разбора. Конечно, существовал момент физической подготовки, но дело это было наживное – не собирается же он бежать прямо вот сейчас. План надо было хорошенько обдумать!..

Софья Николаевна со вздохом сказала:

– Не знаю, может быть, лучше перейти к «Лунной сонате»…

В прихожей зазвонил телефон.

Аркаша навострил уши. Это было необычно – все, кто мог позвонить маме, знали, что по будним дням после обеда у нее «важные семейные дела»; его единственный друг Витя Крюгер ненавидел телефонные разговоры; папа был занят на своем факультете и никогда не звонил в неурочное время, если только речь не шла о чрезвычайном происшествии. Может, ошиблись номером?

Телефон продолжал звонить.

Софья Николаевна нахмурилась и пошла в прихожую, где на тумбочке стоял бежевый дисковый телефон. Пух прислушался.

– Алло?.. Натан, это ты?!

Натаном звали его отца (то есть, ко всему прочему, Аркаша был еще и Аркадием Натановичем – к счастью, одноклассники этой детали не знали).

– Что значит «включи телевизор»?! Ты прекрасно знаешь, что в это время Аркаша разучивает… А… Ох. Хорошо. Хорошо.

Она хотела что-то добавить, но услышала короткие гудки – ее муж, тишайший профессор истфака РГУ Натан Худородов, раздраженно бросил трубку.

Вот теперь Пух по-настоящему испугался. Папа никогда не повышал на маму голоса (а из трубки явно доносились крики) и уж точно никогда не прерывал телефонного разговора, не попрощавшись. Значит, случилось всамделишное чрезвычайное происшествие!