P.S.
Правда порой —
кровава,
грязна
и неподцензурна,
не одета в нормы морали.
Привыкшие выражаться культурно,
вы когда-нибудь жизнь теряли?
Можете осуждать, святоши,
последнее слово нехорошее —
теперь всё равно командиру…
Сытые черви обжили могилу…
201?
Рассказ зэка
В его пьяных глазах застыла бездна. В страшном шёпоте – звериная боль. Наливай, браток… Ещё интересно? Не доведи, чтоб такое с тобой…
Тюремная жизнь источает гнильё. Здесь, среди зверей, людей не много. Почти омертвело нутро моё, вбирая безнадёгу спецблока. Воздух тошнотворной безысходности. Призраки надежд слепы, бесплотны. Концентрация маститой подлости. Мысли лишь пугливые свободны. В каждую клеточку яд страха проник. В камере знают, как спросить с кого. Но ужаснее всего был сотрудник, любивший бутылкой шампанского…
И когда я блевал кровавой рвотой, в слезах и соплях корчась, словно глист, представлял, как прадеда – замкомротой – пытал до смерти такой же фашист. А подручные – звериная стая, мочились, смеясь, на падшую плоть. В кровавом тумане явился скоро спокойный, величественный Господь. Орал я Христу: «За что же, спаситель, на адские муки меня обрёк?!» Но он вознёсся в святую обитель, когда мне пустили по телу ток…
Глотку мне стоны и крик разрывали, бессильно бились в безжалостность стен – злых лабиринтов бетона и стали… И дальше жить не хотелось совсем… Чёрные ангелы стаей парили над полутрупом, брошенным на пол. За отрицалово знатно гасили – вкалывало Родины гестапо…
Душа покинет, и труп отстрадавший унесёт тайну мучений с собой. Привычно вернётся палач уставший после тяжёлой работы домой. Обнимет жену, расцелует детей, пережуёт у телека ужин. Он, как миллионы свободных людей, нашей Родине важен и нужен. Вежливые, чистенькие детишки, нежная, заботливая жена, узнают: «Оборзели зэки слишком. И завтра снова забот до хрена».
Лезут с экрана правильные слова: «демократия», «порядок», «закон». Дикторы щебечут про наши права. Мечется в пыточных зэковский стон.
Памяти хищной цепко проклятие – мучает, подкравшись исподтишка. И рвётся душа в её объятиях, как в том аду конечная кишка…
В мутных глазах боль искупленья блестит. На пальцах синеют в лучах кресты. Снова Родина мерзость себе простит. Ей всё равно, простишь ли её ты…
2021
Старый пёс
Ломает ветер вербу за окном и огороды заметает вьюгой, а в будке старый пёс грустит о том, что стала цепь единственной подругой. Когда-то молод был и силы были. Умел он трёп кому-нибудь задать. Тогда ещё ласкали и любили…
Осталось с горькой грустью вспоминать вольные весёлые прогулки, мельканье дней без горечи и скуки… Визгом наполняя переулки, к нему бежали радостные суки… Он был азартен, смел, красив и прост – шальная беспородная дворняга. Теперь затих, поджав свой жалкий хвост, – измученный годами доходяга…
Гоняет ветер стаи белых мух, доносит запах тёплых щей и хлеба. Он чувствует – его усталый дух вот-вот уйдёт на ледяное небо… Наверняка заменят его скоро какой-нибудь собакой молодой, и ей хозяин будет у забора тарелку ставить с вкусною едой…
Бесстрастно ветер с высоты взирает под хоровод заиндевевших звёзд, как в ветхой будке тихо замерзает тоскливый старый одинокий пёс…
1993
Цветок
Давно хозяин устроен в лучшем мире, а вещи пыльные томятся одиноко здесь – в убогой продаваемой квартире под грустным взором старых замутнённых окон. Печалит стариковский захламлённый склад лекарств, стаканчиков, фигурок, книг унылых, иконок, выстроенных на комоде в ряд, чеканок, слоников и безделушек милых…
Здесь омертвело время, вещи ждут помойки, или к продаже иные раритеты… Брошюры брежневские и перестройки, пылятся Ленина и Сталина портреты… Богатством, видно, никогда не пахло тут… Лишь лик Христа беспечно, благостно сияет… Зато лощёных золочёных грамот «За ударный труд» за полстолетия хватает…
Трагичность затаилась в затхлой тишине, вобравшей дух удушья и «Корвалола»… На чёрно-белом фото с паутиною – десятый «Б», какая-то там школа… И снова взгляд из прошлого – весёлая семья застыла под гипнозом объектива… Осматриваясь, думал удручённо я: всем предначертана такая перспектива…
Риелтор бойко про исполненную ренту и про готовность к быстрой сделке рассуждал, стараясь убедить и угодить клиенту, а я как будто на поминках побывал… Внизу – благоухает солнечный зелёный двор… Весенней ребятни возня, смешки и крики… Здесь – всё «убито»… Евроремонт ещё не стёр былой эпохи тающие лики…
А на подоконнике, в углу за шторой, стонущий столетник в каменной земле… Полуживой, глядит с мучительным укором, пытаясь что-то прошептать бессильно мне… Его хозяин мёртв… Бедняга сникший последовать за ним давным-давно готов… И током мечется отчаянье по коже… Сдавило комом горло… Не хватает слов…
Дрожащими руками цветок несу, спеша к спасительному крану, еле сдержав бессильную слезу, и говорю: «Осмотрим ванную…»
Ко многим брошенным, забытым старикам, как и к цветам, что погибают одиноко, до наступления безжалостного срока ещё не поздно смилосердствоваться нам…
Они увянут, как забытые растения… Уйдут, страданием не утомляя нас. Быть может, кто-то снизойдёт в тяжёлый час, протянет руку для спасения?
2015
Арбатские мысли
Только бы жить…
Георгий Иванов
В сетях переулков Арбата
Куда-то бесцельно брести,
Ворчать, что судьба виновата,
И о настоящем грустить.
Вины беспощадная хватка.
Пусты суетливые дни.
Томятся надежды остатки
и прочей душевной…
фигни.
На памятных досках – беспечно
великие люди страны.
Талант их отмечен навечно,
им почести там не важны…
Им смертью подрезаны крылья,
им больше не нужен никто…
А я свои рву сухожилья,
как конь пресловутый в пальто!
Но жив
своей малостью прыткой,
в закрытые двери стучась.
Уж лучше терзаться под пыткой,
чем в бездну безвестности пасть.
P.S.
Надежда до смерти проводит.
Плоть примет могильный приют.
Душе в запредельной свободе
из вечных не вырваться пут.
Из мрака возврата не будет,
молитвы, увы, не спасут.
А чудо лишь в жизни, по сути —
не зря же я маялся тут?..
2015, 2018
Вернулся
Ну здравствуй, Отец! Наконец-то
мы свиделись снова с тобой.
Как в годы счастливого детства,
мы вместе —
сквозь долгую боль…
И годы разлуки щемящей,
и Харьков майданных времён —
мучительный, не настоящий
реальности призрачный сон…
Я помню твой китель армейский
и терпкость твоих сигарет,
приморский аэродром Ейский,
как мать приоткрыла секрет…
Так холодно здесь и печально,
в сдавившей весь мир тишине.
Обидою распри фатальной —
яд злобы запёкся во мне…
А может, и не был ты близок
с моей – ныне бывшей – женой?
И я в своих вымыслах низок,
и жить мне с извечной виной?
Никто никогда не ответит.
Зачем теперь нужен ответ?
Так тускло здесь лампочки светят,
и воздуха свежего нет…
Нужды нет в пустых разговорах,
в прощеньях, в иной чепухе,
и в правде, тошнит от которой,
и в душащем душу стихе…
Молчишь непреклонно и гордо…
О чём говорить нам, седым?
Дождался, вернулся твой сын —
в отстойник бездушного морга…
