Весь день мы потратили на магазины. Тетя расщедрилась, но и у меня имелся приличный запас карманных денег, которые она не разрешила мне потратить. Для доставки многочисленных покупок пришлось даже нанять специальную машину, но мы ни о чем не жалели – провели время просто прекрасно. По-моему, где-то в глубине души тетя до сих пор мечтала о дочке.

Моя комната, наконец, потихоньку начинала приобретать жилой вид, трансформировалась под меня. Я обживала ее не спеша, но неутомимо, день за днем добавляя к сюжету какие-то новые, индивидуальные мелочи, делающие комнату моей. И только моей. Пусть детали где-то не сочетались, выглядели тяжеловесно, или, напротив, слишком легкомысленно, заставляя тетю незаметно, чтобы меня не обидеть, морщить лоб, но мне здесь было комфортно. Как дома. А это – самое главное.

Неделя, а потом и другая пролетели незаметно. Утро воскресенья – последнего свободного дня перед началом учебы, выдалось промозглым и ненастным. Судя по всему, начиналась привычная для осени череда затяжных дождей. И это совсем не радовало.

За окном с самого утра лило, как из дырявого ведра, и даже воздух был прогорклым, будто скисшая простокваша. Хмурые косматые тучи висели низко, сочились противной влагой, прощаясь с летом. Начинающая желтеть листва уныло обвисла на деревьях, крупные капли, алмазным ожерельем подвешенные к балконным перилам, время от времени неслышно, не выдержав собственного веса, срывались вниз, чтобы на их месте немедленно вытянулись в струнку новые.

Настроение испортилось, я всегда слишком зависела от капризов погоды за окном. И не я одна. В лесу, наверное, сейчас совсем сыро и непролазно, протоптанные – зверем или грибниками – тропы утонули в грязи, не ровен час, оступишься, свернешь на скользком склоне шею. Наверное, поэтому Макс сегодня забил на пробежку. Я решила так, потому что около часа назад слышала, как из его комнаты доносятся звуки музыки. Толком разобрать, что за композиция, не удалось, но я пришла к однозначному выводу: мелодия совершенно дебильная. А может, мне хотелось, чтобы она такой была.

После вчерашней видеосвязи с родителями, чьи лица по-родному улыбались из далекой солнечной Флориды, я чувствовала себя паршиво. Полночи ворочалась, взбивая подушку, вертя ее и так, и эдак, потом полночи рыдала в нее, жалея то себя, то беспросветную серость моих будней. Но кому какое дело до моих страданий? По этому поводу я тоже немного поплакала.

Это завтра начнется новая жизнь, занятия в университете, знакомство со сверстниками, приятные встречи, ну, а сейчас… Дядя на работе, тетя проведет весь день с подругами, так что здесь даже пообщаться не с кем. Спасти меня от жестокой меланхолии, в которую погружаться не хотелось, мог только горячий ароматный зеленый чай… с мелиссой… или мятой, а может, с тем и другим сразу. Большая кружка. А в нагрузку я включу какой-нибудь сопливый романтический фильм. В гостиной. Приняв окончательное решение, я отправилась на кухню за этим чудодейственным напитком.

Наверное, я с чрезмерным усердием распахнула дверь, потому что до конца она так и не открылась: вдруг уткнулась во что-то, отказываясь мне подчиняться. Во что-то тяжелое, твердое, гораздо более упертое, чем трепещущее дверное полотно в моих руках. Цепенея от догадки, я подняла глаза. Там, значительно выше моей головы, увидела мужскую руку, что мертво держала створ, а следом из-за двери появился и весь Макс.

– Смотри, куда прешь, – процедил сквозь зубы, – здесь вообще-то люди ходят.

Залитое дождем лицо, торчащие из-под капюшона взмокшие растрепанные волосы, дыхание глубокое, неровное, которое он пытается сдержать. Похоже, Макс лишь за мгновение до столкновения перешел с бега на шаг, а может, моя дверь стала его финишем. Дождевик не застегнут, сквозь прореху я могла видеть потемневший, насквозь промокший ворот простой серой футболки, и дело, конечно, было не в дожде. Пахло от Макса соответственно: остро – мужским потом, а еще, едва уловимо, мягко – соленым бризом с побережья.

– Ну, извини…

Вышло, действительно, неловко. Я думала, он сразу уйдет, чего ему здесь торчать, этот эпизод окончен, но дверь по-прежнему не поддавалась: Макс никуда не спешил. Прислонившись к косяку, открыто, не таясь, разглядывал мое лицо – покрасневшие, опухшие после ночных метаний глаза, мешки под ними, угнетая своим вниманием. Сама прекрасно понимала, что выгляжу скверно, только слепой не заметит, что я плакала.

Секунда – и темные брови дрогнули, потом сошлись на переносице, в глазах что-то мелькнуло. Мысли тревожно заметались, сменяя одна другую. Не хватало еще, чтобы Макс спросил о причине моих слез… а ну, чего доброго, решит подбодрить… или утешить…

– Ты сама это сделала? – он кивнул сквозь меня в сторону занавески из мелких разноцветных бусинок, что теперь отделяла спальное место от рабочей зоны с письменным столом.

– Сама, – выдавила я, почему-то ужасно обидевшись, что он увидел меня такой… заплаканной, жалкой, но больше – что он не спросил.

Не обращая внимания на мои огорчения, на то, что с дождевика по-прежнему стекала вода, Макс откинул с лица капюшон и шагнул в комнату, куда его не приглашали. Шел медленно, словно чего-то опасался. Вскинул руку, ненадолго замерев в такой нелепой позе. Решившись, осторожно провел пальцами по стекляшкам, перебирая нежные нити, точно чувствительные струны музыкального инструмента. Так, спиной ко мне, неподвижно, он простоял довольно долго, под ноги ему натекла целая лужица. Наконец, соизволил обернуться через плечо:

– Кажется, в детстве у вас дома была такая же?

Мокрые, почти черные волосы облепляли его лоб, стискивали скулы, а я вдруг заметила – влажные, они чуть вьются на концах. Настороженно кивнула.

– Да. Старая занавеска осталась у родителей, – зачем-то добавила, – те бусы я тоже сама плела.

Я гордилась этим своим умением, наверное, где-то в глубине души мне хотелось, чтобы он меня похвалил, но Макс просто отвернулся, не сказав больше ни слова. Снова коснулся пестрой занавеси, выбрал одну низку, сжал в ладони, расслабленно пропуская бусины между пальцев. А когда спустился до конца, тут же вернулся к началу…

Я стояла у дверей, не смея подойти ближе. Он вторгся сюда слишком бесцеремонно, он не имел на это права. Макса было слишком много, он заполнил собой все пространство, а его запах забил мои ноздри, проник глубоко в легкие, рассчитывая надолго там поселиться. Это пугало меня. Кажется, я хотела, чтобы он ушел. Чтобы немедленно убрался из моей комнаты. И нервничала, не зная, как поддержать с ним беседу, не понимая, что у него в голове.

А он вдруг тихо произнес.

– Я помню этот звук… легкий шелест… помню даже эти ощущения в пальцах… Странно, почему я совсем не помню тебя? – повернулся, бросая слова, как в лицо обвинение, – где тебя прятали?

– Никто меня не прятал, ну, вот еще… – вскинулась, излишне грубо, но это скорее от смущения, нежели возмущаясь, – это ты сам… Ты сам надолго уехал из страны… а я осталась. Забыл?

Мои слова вновь погрузили его в задумчивость, застали врасплох, но, даже задумавшись, он продолжал сверлить меня тягостным, с легкой поволокой туманных воспоминаний взглядом. И вряд ли при этом видел меня. Перед его глазами словно целая жизнь проходила, но мне почему-то подумалось, что в ней нечасто случались по-настоящему радостные моменты.

Стряхнув остатки дождевых капель на мой новый ковер, Макс направился к выходу. Взялся за ручку. Я отступила, а он посмотрел с какой-то непонятной злостью.

– Детям никогда не предоставляют права выбора. Думаешь, это справедливо?

Я с ходу не придумала, что ответить, замялась. Но и он почему-то медлил с уходом. Ждал? Снова повернулся. Окинул меня тяжелым, теперь осмысленным, целя в упор, взглядом.

– Так, значит, двоюродная сестра… – выговорил с трудом, будто ругательство.

– Не совсем так… ну, если технически, то да… но… – попытка неумело объяснить, но он меня резко перебил, подходя ближе, чеканя шаг и каждое слово: