Развитие денежного обращения все более углубляло пропасть, разделяющую горожан и крестьян, которую еще Галберт из Брюгге считал весьма значительной. После 1180 года пропасть пролегала уже между двумя совершенно несхожими обществами, в каждом из которых крепла власть богатевших над нищавшими. На селе нужда в звонкой монете для уплаты налогов и штрафов, приобретения семян, обновления поголовья, оплаты церковных служб, на достойное празднование различных дат, согласно заведенному порядку, заставляет наименее умелых и удачливых входить в долги, занимая деньги у священника, лесника, соседей, умеющих получать более обильные урожаи и выгоднее торговаться с купцами-перекупщиками. В должниках оказывается все большая часть крестьянства. Задолженность ставит большинство сельского населения во все более гнетущую зависимость от мелкой местной аристократии. В XII веке подобный, но еще более глубокий разрыв между богатыми и бедными образуется в городах, где колесо фортуны крутится быстрее.
Не стало ли ошеломляющим открытием, относящимся к тем временам, полное обнищание мигрантов, находивших приют на городских окраинах? Конечно, с обнищанием люди сталкивались и ранее. Но тогда периоды несчастий накатывались и проходили как волна, как приступ болезни, когда наступали голод, эпидемии моровой язвы, вспыхивали пожары, упоминаниями о которых пестрят страницы исторических хроник. Но это были преходящие бедствия, служившие поводом к покаянию. Люди, свыкшиеся не только с невероятной жестокостью военных, с бесчеловечностью пыток, но и привыкшие терять каждого четвертого ребенка до достижения им пятилетнего возраста и каждого четвертого из оставшихся — в отрочестве, безропотно смирялись с эпизодическим ростом числа смертей. А резкий контраст между богачами и бедняками сглаживался тогда семейной солидарностью и самой властью сеньоров, совершенно естественно превращавшихся в кормильцев, открывавших свои закрома для облегчения участи бедствующих. Жесты милосердия считались обязательными для богатых людей и совершались как ритуал — без раздумий и колебаний. На протяжении XII века характер таких жестов меняется. Сопоставим щедроты Карла Доброго, описанные Галбертом из Брюгге, с благотворительностью представителя следующего поколения — графа Шампанского. Последний не довольствуется чисто символическими жестами, а приказывает распродать золотую и серебряную утварь, украшения, чтобы вырученные средства раздать нуждающимся. Он посылает на улицы и площади специально назначенных служителей с поручением искать беднейших и раздавать им вспоможение. Именно к этому времени относится основание во всех городах богаделен для неимущих, где о них заботилось какое-либо братство.
Члены таких братств — люди состоятельные. Они стыдятся своего чрезмерного богатства. Они вняли заветам Евангелия и хотят искупить свой грех сребролюбия. Ведь в ряду пороков, где на первом месте выступает гордыня, за ней вплотную следует скупость. В поисках бескорыстия истинного самые неспокойные духом клирики из духовного авангарда конца XI века уходят в лесные отшельнические хижины или вступают на полную превратностей стезю странствующих проповедников: Это стремление отстраниться от мирских соблазнов породило реакцию Ордена цистерцианцев (бернардинцев) на клюнийскую роскошь: если граф Шампанский решает лишиться роскоши убранства своего стола, то это происходит именно под воздействием горячих проповедей его друга Бернарда Клервоского.
После 1170 года в среде городского патрициата распространяется и крепнет убеждение: попасть в Царство небесное можно только отказавшись от всех земных благ, став бедняком и живя среди бедняков. С этим убеждением Петр Вальдо — богатый лионский купец, распродал все свое имущество и стал призывать всех — во имя Христа — следовать его примеру. Так возникает в гуще народной центр новой, духовной, власти — власти «добрых людей», решивших жить так, как жили ученики Иисуса Христа. К ним прислушиваются люди, но священники, защищая свою монополию на проповедь, выступают против них. Нарушающих эту монополию причисляют к еретикам как «брабантцев». Вскоре «лионские бедняки» заклеймлены, их подвергают преследованиям. Понадобилось величие души папы Иннокентия III, учившегося в молодости в Париже и сочинившего трактат о добровольной бедности, чтобы через 20 лет Доминик и Франциск Ассизский, как и все их горячие сторонники и ученики, были возвращены в лоно Церкви. И помогло делу то, что в это время стала чрезвычайно быстро распространяться ересь, настоящая ересь. Она подрывала власть прелатов, еретики выдвигали против них обвинение в присвоении денег бедняков. Столь быстрое появление и скорое и неудержимое распространение ереси были прямо связаны с развитием денежного обращения и порождаемым смятением в умах.
Большинство тех, в чьи руки текли деньги и в городах, и в новых поселениях, растущих на перекрестках торговых путей, — менялы, торговцы, владельцы городских земель, торговавшие небольшими участками, подрядчики, наживавшиеся на бедственном положении ищущих заработка мигрантов, отдавали лишь малую толику своего дохода на благотворительность. Все, что у них оставалось, шло на накопление, и государи содействовали их обогащению, считая, что при необходимости они всегда смогут получить у них сразу мешок-другой денье, весомую порцию серебра. Именно им князья предоставляли всякого рода фискальные и иные льготы, им доверялось получение налогов с низших слоев городского населения. Спустя 100 лет Филипп де Бомануар отметит: «Богачи держат в руках управление городами и благодаря тому оплачивают свои расходы деньгами бедняков». Но так было еще в конце XII века. Когда же разбогатевшие вилланы, служившие постоянной мишенью насмешек для авторов стихотворных фаблио, наталкивались на преграду, отделявшую. их от благородных, от людей, не знавших ручного труда, они всячески пытались проскользнуть за нее, неуклюже подражая манерам, всему образу жизни людей «доброго рода» — дворянства. Прежняя военная аристократия тоже, конечно, получала немалые доходы, пользуясь плодами подъема сельскохозяйственного производства. Но теперь их источником были отнюдь не традиционные повинности, характер и объем которых определялись обычаем. Хоть они и приняли теперь денежную форму, но денье, обращаясь все быстрее и быстрее, постепенно обесценивались. Зато становились более доходными натуральные выплаты сельскохозяйственной продукцией за помол, за «дым» (подать со двора), натуральный оброк с владельцев молодых виноградников, новораспаханных земель, прироста поголовья скота. Взимая с крестьян натуральный оброк зерном, вином, шерстью, сами сеньоры не занимались торговлей, а передавали право получать и продавать эту продукцию откупщикам и арендаторам, которые приносили им столько монеты, сколько никогда не смог бы взыскать их отец, ни увидеть за всю свою жизнь их дед.
Но им было мало этого. Требовалось все больше денег, чтобы обеспечивать себя новым оружием, заменять загнанных или убитых коней, участвовать в крестовых походах, выплачивать выкупные, покрывать задолженность по заказанным мессам или просто блеснуть своим нарядом при дворе, где рыцари старались перещеголять друг друга показной роскошью и расточительностью. Им приходилось всячески изыскивать денежные средства. Одним из признаков острой нехватки денег становится появление в документах конца XII века и быстрое распространение в последующие годы двух новых, эквивалентных по своему значению, терминов — «экюйе» и «дамуазо». Этими терминами обозначали «рыцарей-учеников», еще не получивших оружия. Такими титулами, свидетельствующими о благородстве по рождению, наделялись все более многочисленные рыцарские дети мужского пола, чьи отцы не могли взять на себя затраты на проведение церемонии посвящения их сыновей в рыцари. Сыновья старались в ожидании такой возможности.
Стесненные нуждой благородные господа, подобно неудачливым крестьянам, входили в долги. Им было трудно найти кредиторов среди людей своего круга и приходилось занимать деньги у презираемых ими бюргеров, или, хуже того, у евреев, не связанных ограничениями, действовавшими — весьма, впрочем, неэффективно — в отношении христиан-ростовщиков, а посему вызывавших всеобщую ненависть и презрение. Исчерпав свои ресурсы, рыцарь начинал распродавать все что мог, и прежде всего — то владение, за которое им был принесен оммаж. Наследственный аллод — его полную собственность — он ради денег, долю за долей переводил в ленное владение, превращая его в фьеф. Таким образом после 1180 года быстро феодализировались рыцарские родовые вотчины. Или же рыцарь искал себе патрона, который взял бы его на платную службу, предоставил бы «денежный фьеф» — регулярные выплаты в денье, которые сеньор переставал платить, как только вассал нарушал свою верность господину. Рыцари поступали на службу. В любом случае личность рыцаря отчуждалась. Появление денег, этой текучей субстанции, приводило ко все более плотному сплетению многообразных обязательств и зависимостей тех, кто столетием ранее составляли разгульную рыцарскую вольницу. Воинственность рыцарского сословия сдерживала распространение денег и иным образом. В новых условиях наследование земель теряло свое значение. Ослаблялось стремление сохранить целостность надела путем запрета на вступление большинства юношей в законный брак. Все младшие сыновья, не вставшие на стезю церковного служения, могли теперь обзавестись собственным домом и семьей. Семейства, дробясь, опирались теперь на менее крупные наделы, что позволяло княжеской власти крепче держать их в руках. И главное, улеглось брожение в среде «молодежи» — в массе холостых воинов, питавшей самые опасные очаги беспорядков. Именно этим объясняется в значительной мере спокойствие, воцарившееся в княжествах в XIII веке.
